Вот это-то и понял Элрой. Не детали, а главное - что произошел надлом.
Старик не вызывал меня на откровенность и все же подошел ненароком к той грани, за которой все вышло бы наружу. Мы кончили ужинать, и за кофе я у него спросил про плату, сколько с меня, собственно, причиталось. Он долго глядел на скатерть.
– Вообще-то, по пятьдесят за ночь, - сказал он. - Не считая еды. Четыре ночи покамест, так?
Я кивнул. В моем кошельке было триста двадцать долларов.
Элрой не отрывал глаз от скатерти.
– Но это в сезон. По справедливости, я должен скинуть чуток. - Он откинулся на спинку стула. - По-твоему, сколько?
– Не знаю, - сказал я. - Ну - сорок?
– Сорок нормально. По сорок в ночь. Теперь еда. Сотня годится? В сумме - двести шестьдесят.
– Допустим.
Он поднял брови:
– Дорого?
– Нет, все правильно. Все отлично. Но завтра… Наверное, я завтра уеду.
Элрой пожал плечами и стал убирать со стола. Он занимался тарелками, как если бы предмет был исчерпан. Потом всплеснул руками.
– Знаешь, что мы забыли? Оплату. Ты же для меня работал немного. Значит, нужно сосчитать тебе повременную расценку. Сколько тебе на последней работе платили в час?
– Мало, - ответил я.
– Невыгодная работа была?
– Да, бросовая.
Я медленно, не собираясь вдаваться в подробности, начал ему рассказывать про мою работу на консервном заводе. Сперва я перечислял факты, но не удержался и перешел на кровяные сгустки, брандспойт и несмываемую вонь, проникшую во все поры. Я говорил долго. Про кабаний визг, наполнявший мои сны, звуки, доносившиеся от бойни и из разделочной, про то, как я по ночам просыпался от жирного запаха свинины, вставшего поперек глотки.
Когда я кончил, Элрой кивнул.
– По-честному, когда ты подъехал сюда, я не мог понять, в чем дело. Запах я имею в виду. Пахло, как не от человека, а от громадного контейнера со свининой.
Он почти улыбнулся, прочистил горло и сел с карандашом и бумагой к столу.
– Так сколько ты получал за эту работу? Десять долларов в час? Пятнадцать?
– Меньше.
Элрой покачал головой.
– Допустим, пятнадцать. Двадцать пять часов ты здесь проработал? Значит, триста семьдесят пять. Минус двести шестьдесят за еду и ночлег, сто пятнадцать за мной.
Он вытащил из нагрудного кармана четыре банкноты по пятьдесят долларов.
– Для ровного счета.
– Нет.
– Бери, бери. На сдачу пострижешься.
Остаток вечера деньги пролежали на столе, а утром у меня под дверью лежал конверт. В конверте были четыре бумажки по пятьдесят долларов и записка: «На крайний случай».
Старик все понимал.
Оглядываясь назад через двадцать лет, я порой недоумеваю. Как если бы события того лета происходили в некоем другом измерении, там, откуда мы приходим для жизни и куда уходим после конца. Реальность теряет черты. В те дни на берегу реки мне часто казалось, что я выскользнул из своей кожи и наблюдаю со стороны за бедолагой с моим именем и лицом, который нехотя бредет в будущее, не понимая, что его ждет. Я и теперь вижу себя тогдашнего как в любительском фильме: вот я, молодой, загорелый, сильный, на голове - густая шевелюра. Не пью и не курю. Одет в линялые голубые джинсы и белую футболку. Вот я сижу перед наступлением сумерек на мостках, небо розовеет, я заканчиваю письмо к родителям, рассказывающее, что к чему и почему я не решился напрямую поговорить с ними. Пожалуйста, не сердитесь. Для описания того, что у меня кипит внутри, я не нахожу слов, и просто пишу, что так будет лучше. В конце приписываю про каникулы, которые мы проводили вместе на озере Уайтфиш-лейк: место, где я сейчас нахожусь, напоминает мне о том милом времени. Чувствую себя хорошо, напишу снова из Виннипега, Монреаля или где окажусь.
В последний, шестой день старик взял меня на рыбалку. День был солнечный и холодный. С севера дул резкий ветер, четырнадцатифутовую лодчонку раскачивало у причала. Мы оттолкнулись, и нас подхватило сильное течение. Вокруг пустынный, дикий простор, нетронутая глушь, деревья, небо, вода, стремящаяся неведомо куда. В воздухе ломкий аромат октября.
Минут десять-пятнадцать Элрой правил вверх, против течения неспокойной, серебристо-серой реки, потом повернул на север и дал мотору полные обороты. Нос подо мной задрался, ветер в ушах смешался с треском старого «Эвинруда». На некоторое время я отключился от всего, кроме холодных брызг на лице, как вдруг до меня дошло, что мы уже в Канаде, за линией пунктира, разделяющего миры на карте. Грудную клетку сдавило какой-то тяжестью. Далекий берег приближался не туманным видением, он был тверд и реален. В двадцати ярдах от берега Элрой заглушил мотор. Лодку слегка покачивало. Старик не раскрывал рта. Мурлыча мелодию, он наклонился к ящику с принадлежностями и, не поднимая глаз, достал поплавок и кусок жесткой проволоки.
Внезапно я понял, что он нарочно так сделал. Я, разумеется, не мог прочесть его мыслей, но думаю, что хотел поставить меня лицом к лицу с реальностью, подвести к самому краю и дать понять, что передо мной выбор на всю жизнь.
Я смотрел то на старика, то на свои руки, то на канадский берег. Деревья и подлесок спускались к самой воде, я различал краснеющие ягоды на кустах. Вверх по березовому стволу промчалась белка. С прибрежного валуна на нас глядела большая ворона. Так близко, всего двадцать ярдов - я видел тонкое кружево листвы, дерн, темнеющие иглы под соснами, сплетение геологии и истории. Двадцать ярдов, пустяк. Я мог бы прыгнуть из лодки и доплыть дотуда. В груди росла страшная, давящая тяжесть. Даже сейчас, когда я пишу этот рассказ, у меня сдавливает дыхание. Я хочу, чтобы вы себе представили это ясно: ветер с реки, волна, тишь, пограничный лес, река Дождевая и вы сидите на носу лодки. Вам двадцать один год. Нет сил вздохнуть полной грудью.
Что бы вы сделали? Прыгнули бы? Вам было бы жаль самого себя? Вы вспомнили бы семью, детство, мечты, все, что осталось за спиной? Вы ощутили бы боль, подобие смерти? Вы бы удержались от слез?
Я не сумел. Я судорожно сглотнул и попытался улыбнуться сквозь слезы.
Теперь вы, может быть, понимаете, почему я никому не рассказывал эту историю до сих пор. Не только из-за незваных слез. Слезы, конечно, тоже; важнее, однако, был паралич, сковавший меня целиком, оцепенение воли - ни двинуться, ни принять решения, утрата человеческого подобия в поведении.
Я только и мог, что плакать, без громких рыданий, всхлипывая и подавляя спазмы.
На корме Элрой Бердал притворялся, что ничего не видит. Он наклонил голову, чтобы спрятать глаза, держал в руке удочку и монотонно напевал что-то себе под нос. В деревьях, небе, воде, везде разлилась давящая вселенская грусть, всесокрушающая печаль, которую мне не с чем было сравнить из предыдущего опыта. И самое печальное, понял я, что и Канада превратилась в жалкую фантазию, глупую и нелепую. Дорога туда закрылась. Вблизи заветного берега я осознал, что не сделаю нужного шага. Не прыгну в воду, не уплыву от моего детства, моей страны, моей жизни. Храбрости недостанет. Давнишний образ героя, человека силы и совести, растаял как пустой дым. Сидя без движения на носу лодки и глядя в сторону Миннесоты, я был беспомощен, как утопающий, словно я упал за борт и меня уносят серебристые волны. Перед глазами проплывали обрывки воспоминаний. Вот мне семь лет, я в маске ковбоя - белая широкополая шляпа и пара пистолетов на поясе. Вот мне двенадцать - скаут, самозабвенно играющий в шпиона-перебежчика. А вот шестнадцатилетний подросток впервые выходит в свет, скованный крахмальной рубашкой и черным галстуком-бабочкой, короткой стрижкой и надраенными туфлями. Вся моя жизнь как будто выплеснулась в реку и уплывала от меня вдаль, закручиваясь воронками, - все, чем я когда-нибудь был или хотел быть. Дыхание оставалось сдавленным, ни вынырнуть, ни отплыть. Бредовое состояние, при котором галлюцинация преображается в действительность. С того берега меня окликали родители, сестра, брат, весь городок, торговая палата, учителя, подружки, приятели. Как на спортивном состязании, когда тебе все кричат и подгоняют со скамей стадиона. Жара, как на стадионе, запахи жареных сосисок и кукурузных зерен. По берегам Дождевой, сидя на скамьях, подпрыгивали и орали загорелые длинноногие девчонки в спортивных кепках и парни с плакатами и мегафонами. Толпы болельщиков раскачивались из стороны в сторону. Оркестры наяривали воинственные марши. Там были мои дядья и тетки, Авраам Линкольн и святой Георгий-Победоносец, девочка Линда, скончавшаяся от опухоли мозга, когда мы учились в пятом классе, несколько сенаторов, слепой поэт с восковой дощечкой и президент Джонсон, Гек Финн и Эбби Хофман, вставшие из могил солдаты и тысячи тех, кому еще предстояло умереть, - крестьяне со страшными ожогами и дети с оторванными конечностями. Члены Объединенного комитета начальников штабов, два римских папы, старший лейтенант Джимми Кросс и последний ветеран гражданской войны, Джейн Фонда в гриме Барбареллы, скорчившийся возле свинарника старик и мой родной дед, Гэри Купер, и женщина с приятным лицом, державшая в руках зонтик и томик «Республики» Платона, миллион возбужденных граждан Соединенных Штатов с флажками всех форм и цветов, кто в шляпах, кто в индейских повязках, и все кричали, манили, толкали кто к одному, кто к другому берегу. Передо мной мелькали лица из моего далекого прошлого и далекого будущего - моя жена, дочь и два сына, сержант из учебного лагеря, издевательски вертевший пальцами, хористы в светло-пурпурных одеяниях, танкист из Бронкса и стройный юноша, убитый моей гранатой, которая разорвалась в глинистой канаве около деревни Май Кхе.