Алексей Николаевич Мошин В снегу
Наш поезд остановился, не доехав вёрст пять до маленькой станции, и мы узнали, что простоим здесь несколько часов: снежные заносы мешали двигаться дальше. Все мы, пассажиры второго класса, стали делиться провизией друг с другом. Но не голод страшил всех: знали, что из окрестных деревень принесут молока, яиц, хлеба. Всем страшна была скука. Принялись развлекать друг друга рассказами. Собралось нас шестеро мужчин, по трое vis-á-vis на двух соседних диванах. Мы условились не знакомиться и не называть себя, чтобы можно было откровеннее рассказать что-нибудь из собственной своей жизни. Очередь дошла до старика, ещё красивого мужчины с седыми усами, в длинных сапогах и в жёлтом, домашнего сукна, охотничьем архалуке, перетянутом кожаным поясом с серебряным набором. Старик этот спросил:
– Господа, вы ничего не будете иметь против, если я расскажу не про себя, а нечто из жизни моего знакомого?.. Положим, некоего г-на Качнова?..
Мы согласились, и тогда старик начал свой рассказ, не торопясь, припоминая и, видимо, заботясь о том, чтобы не исказить какого-нибудь эпизода…
* * *Качнов служил в губернском городе Багровске писцом на маленьком жаловании. Маша была модистка. В первый раз Качнов встретил Машу в семейном доме, у своего женатого товарища по службе и сразу в неё влюбился. Она вскоре полюбила Качнова страстно и беззаветно. После встреч, как будто случайных, после объяснений, свиданий, поцелуев, – словом, после всего того, что полагается в подобных случаях, не исключая уверений и клятв, – Маша отдалась Качнову. Они были счастливы и не думали о браке: без того им было хорошо.
Они не жили вместе, но виделись каждый день: она заходила к нему, в его маленькую комнатку под самым чердаком. Умела Маша придать и уютность и некоторую своеобразную прелесть комнате Гриши Качнова, в которой прежде всё напоминало о безалаберности жильца. На окне появились чистенькие кисейные занавески, чайная роза, герань и клетка со щеглом; на столе водворилась скатерть, и на стенах были повешены две олеографии, изображавшие никогда невиданные обитателями здешних мест швейцарские озёра, деревни и горы.
Почти целый год были счастливы Маша и Качнов. И вдруг, совершенно забытый дядя Качнова, старый холостяк, вызвал племянника в своё имение:
«Дряхлость одолела, не могу сам вникать по хозяйству. Приезжай помогать: тебе же всё достанется.»
Так писал дядя.
Сколько надежд нахлынуло сразу…
Скоро они устроятся, будут жить безбедно, «самостоятельно»… Повенчаются… Не страшно будет за дальнейшую судьбу. Дети у них будут… Сколько счастья перед ними…
Люди они были маленькие, малоразвитые, и мечтали о счастье небольшом, просто о так называемом мещанском счастье… Но и такое, кажется, не всякому даётся, кто о нём мечтает, а больше льнёт к тем, кому оно не нужно.
Пока ещё мечты сбудутся, – нужно было расстаться. Ехать к дяде вдвоём, да ещё и не венчанными, было немыслимо: старик всегда слыл человеком щепетильным. Кроме того, старый чудак не водил знакомства с женатыми людьми. Он говорил:
– Никогда холостой не может быть другом женатому. Если у того жена хороша, – произойдёт предательство, а если дурна, – произойдёт ссора.
И такого убеждения держался до старости.
Следовательно, старик мог совсем не принять племянника, если бы тот женился. Качнов, однако же, надеялся подготовить дядю к своей женитьбе: авось надоело старику жить одиноко, и он будет рад видеть семью племянника в своём доме.
Не хотелось Маше, чтоб уезжал её возлюбленный. Несколько дней он откладывал поездку. Но вот, настал вечер, в который он объявил, что завтра утром должен ехать непременно. Когда он повторил, что ни в каком случае не может остаться ещё хоть на один день, – она неудержимо зарыдала. Он стал её уговаривать, успокаивать, клялся, что и ему невыносимо тяжело расстаться с ней, доказывал что, ведь, это же необходимо только на короткое время… Когда немножко успокоилась Маша, он попросил её спеть на прощанье.
У Маши был хороший голос, – она пела по простому, не учась, как Бог на душу положит и аккомпанировала себе на гитаре.
Гитара… это самый распространённый музыкальный инструмент среди бедноты, которой не на что купить рояль, да и поставить этакую махину негде; но беднота, – всё же хочет звуков музыки, хочет заставить струны звучать либо в аккомпанемент своей песне, либо просто, чтобы поласкать слух, чтоб отвести душу…
Взяла Маша гитару, забегали её пальчики по струнам, – заиграла она какую-то польку… Но не весёлый был мотив этой польки, а печальный-печальный; и запела Маша:
Да как разрыдается Маша… бросила гитару… долго Гриша не мог её успокоить…
Оказалась её песенка пророческой… Полюбил он «там» другую, – поповна уж очень его завлекла, – и хотя не забыл он про Машу, но о женитьбе на ней думать перестал. Первое время надеялся он скоро видеть Машу, поехать к ней, а после и о том перестал думать. Между тем, и на поповне он не женился: не судьба, значит.
Дядя умер, оставив Качнову маленькое именьице да небольшой капиталец. Часть денег Качнов решил «провояжировать»: давно мечтал он Божий свет посмотреть.
Сначала он поехал в Багровск: нужно было кое-какие формальности по наследству выправить.
Прошло два года с тех пор, как он расстался с Машей. Слышал он о ней, что поступила она на содержание к какому-то инженеру, ездит на своих лошадях и кутит напропалую.
Тянуло его с ней повидаться. Но приехав в Багровск, Качнов прожил несколько дней, не решаясь навестить Машу: боялся, что прогонит и осмеёт…
Увидел он её случайно.
Был весенний, но пасмурный день, дождик только что перестал. Качнов быстро шёл по мокрому тротуару, завернув концы брюк и жалея о том, что не взял с собою зонтик, и что его новенький котелок несколько пострадал от дождя. Шёл Качнов и не обращал никакого внимания ни на кого на улице, как вдруг какое-то странное душевное движение заставило его взглянуть прямо перед собою. Он увидел мчавшийся на встречу экипаж, запряжённый парой рысаков, с английскою упряжью.
Как бы в нарушение всякого стиля и гармонии, на козлах сидел толстый бородатый кучер в русской поддёвке и в шапке с павлиньими перьями. В коляске развалилась шикарно одетая женщина, в необычайно пышной шляпе.
Качнов почему-то шагнул на самый край тротуара и остановился. Экипаж приближался. Шикарная дама, – это была Маша, – заметила Качнова; она вся устремилась вперёд… Но вдруг опять отвалилась по прежнему. Коляска промчалась мимо, и резиновыми шинами обдало Качнова жидкой грязью с ног до головы и залепило каплями грязи лицо… Маша видела это, обернулась и… захохотала… Лошади повернули за угол. И публика, проходя мимо Качнова, смеялась.
Он почти бегом ринулся домой, в гостиницу, где остановился. Бешенство охватило его, необычайная злоба нахлынула в сердце… И если б в те минуты он встретил Машу лицом к лицу… Впрочем, этого мне неизвестно, что бы он тогда сделал.
Он в тот же день уехал из Багровска.
* * *Десять лет прошло с той встречи.
Качнов сидел в своей деревеньке, втянулся в однообразную жизнь мелкого помещика, научился сводить концы с концами в хозяйстве и ладить с соседями, обзавёлся экономкой по душе и давно уже забыл Машу.
Слухов о ней никаких до него не доходило. И вот, удивительное сцепление обстоятельств, господа: случилось ему совершенно неожиданно поехать в Багровск. Десять лет обходился он без этого губернского города, – а вот пришлось таки опять туда поехать…
Качнов приехал в Багровск днём и до вечера хлопотал по своим делам, а вечером отправился в театр: оперетка шла весёлая, хотелось ему поразвлечься.
Возвращаясь из театра, пошёл он пешком: близко было до гостиницы, где он остановился, – нужно было только пройти небольшой узенький переулок, плохо освещённый керосиновыми фонарями.
В этом переулке наткнулся Качнов на лежавшее человеческое тело. Стоял декабрь, – мороз был сильный, – и можно было предполагать, что замёрз какой-нибудь нищий, не успевший собрать на ночлег… Качнов крикнул, чтобы кто-нибудь помог.
Собрался народ.
Стали переворачивать тело, – это была женщина, жалкая, в отребьях…
– Замёрзла… – воскликнул кто-то, – мёртвая…
Явился городовой, подозвали извозчика, взвалили труп на сани; Качнов помогал поднимать и укладывать. И при тусклом свете соседнего фонаря узнал Качнов в замёрзшей, грязной, измозженной женщине, – узнал когда-то милые ему черты Маши… И грохнулся на землю.
Опомнился Качнов, лёжа на снегу, в переулке. Ему тёрли виски. Когда он стал приподниматься, – услышал, что в окружавшей его толпе говорили:
– Это бывает: от жалости господа – прямо в омморок…