Сама же Тамара Мироновна во время визитов «голубей», как она про себя называла полугенеральскую влюбленную пару, оставалась дома, чаще всего бездумно таращилась на спутника жизни — перегонный куб, иногда стряпала для детей ведро какой-нибудь крупы, а иной раз жарила и ведро котлет — с гостинчика, неизменно вручаемого жрицей любви. К Лялиному роману она относилась с большим пониманием, правда, часто рекомендовала ей не забеременеть, предлагая различные тому способы.
В общем, никто внакладе-то не остался, если не считать, конечно же, генерала, нарядно украшенного ветвистыми рогами, попиравшими каракуль головного убора.
А Ляля была счастлива, каждое свидание она помечала одной ей понятными значками в календаре, потом целовала этот календарь, вдохновенно летала по Дому, вдохновенно врала мужу, вдохновенно врала дочери, для дополнительной женской привлекательности сооружала на голове забавные прически с коками, начесами, локонами и прочими модными деталями, полностью сменила свой гардероб, одно время наведываясь в генеральское спецателье каждый день, как на службу. Даже немного подались и лишние килограммы, позволив Ляле затягивать талию для модного силуэта New Look[23], правда, тогда он на одной шестой части суши так еще не назывался…
Раскрасневшаяся, оживленная, Ляля закрывала за собой дверь Дома, в несколько радостных шагов пересекала нейтральную территорию лужайку и распахивала дверь Флигеля — в свою новую действительность.
Военный Строитель тоже был очарован происходящим, ни одна из его редких любовниц, а уж тем более мрачная супруга Софья Семеновна, уныло страдающая желчнокаменной болезнью, никогда не обнаруживали такой увлеченности процессом, такой готовности идти дальше, узнавать больше и сначала отдавать, нежели получать и урывать зубами свое.
* * *— Да вы что, девчонки, очумели, что ли? — Юля взволнованно металась по веранде, раскручивая в руках фонендоскоп. — Конечно же, я этого не сделаю! Произошло настоящее убийство, а вы мне предлагаете… вы мне предлагаете…
— Юль, — Марго поднялась со стула и немного преградила ей дорогу, — Юль, тебе ли не знать, что мать доживала последние дни? То что случилось — это чудовищно, но то, что произойдет, если мы назовем сюда идиотов в милицейских фуражках, будет чудовищней в миллион раз…
— В рот менту кило печенья, — готовно отозвался спящий Юраня.
— Помолчи, ушлепок, — Марго несильно пнула его по голени. Юраня встрепенулся. В его умственно отсталых глазах отразилось нервно танцующее маленькое пламя — вдобавок к происшествию с подушкой, лицом и дыхательными путями Розалии Антоновны отключили электричество, и Лилька притащила штук восемь разномастных свечей, толстых, тонких, витых и прочих, одна из них, ароматическая, нестерпимо пахла чем-то вроде сладкого кипяченого молока с пенкой.
Несколько однополых детей были давно уложены спать, Розалия Антоновна пока оставлена как есть, овальный стол с остатками барашка и фасоли дополнили бутылки с водкой, коньяком, сырокопченая колбаса, нарезанная толстыми ломтями, и не совсем подходящая случаю коробка конфет «Золотая марка».
Лукаш Казимирович разливал в массивные бокалы напитки, беззвучно передавал дамам, предпочитающим коньяк. Себя он собирался укрепить водочкой, отличная водка от Kaufmann «Еврейский стандарт», что и проделал незамедлительно — не чокаясь по русской традиции, не закусывая по общеславянской.
«Англичанка» Ирина, надвинув зачем-то на голову синий капюшон фуфайки, молча курила, стряхивая пепел в чайное парадное блюдечко мейсенского сервиза а-ля рюс, Лильку было повело от такого безобразия, но делать замечание показалось неудобным, наплевать, подумала она.
Марго, посчитав, что жених примерно наказан, вновь заступила путь снующей челноком Юле.
— Юля, — вкрадчиво начала она, — а вот взгляни на произошедшее в таком вот аспекте: со смертью своей трудной пациентки ты же теряешь работу, скажем так. А мы бы тебе могли как-то компенсировать… Вот я вспоминаю, что ты планировала купить электрогитару своей дочке Тане…
— Наша Таня громко плачет, не берут ее на дачу. Тише, Танечка, не плачь — в жизни будет много дач! — с чувством продекламировал спящий Юраня.
Юля в ярости даже не обратила внимания на чудесные строки. Покраснев от негодования, она фактически проорала:
— Марго, извини меня, конечно, но ты говоришь абсолютную чушь! Ты мне бодренько так предлагаешь совершить должностное преступление в обмен на электрогитару для Тани?!
— Наша Таня громко плачет, вновь у Тани пересдача. Тише, Танечка, не плачь — раздевайся и хреначь! — послушно откликнулся Юраня.
— Я бы не стала оперировать такими понятиями, как преступление, — невозмутимо ответила Марго, попутно пинув жениха раз, два и еще три. — Подумаешь, преступление, подмахнуть подпись на справке… Как будто я тебя вот сейчас попросила организовать покушение на президента или, того хуже, премьер-министра… А насчет электрогитары, так есть варианты. Две электрогитары. Соло и бас. Пусть у девочки Тани будет группа. Музыкальная.
— Громко плачет Таня наша, уронила в речку Машу. Тише, Танечка, не плачь, не поможет Маше плач, — проворковал с улыбкой счастья Юраня.
Лукаш Казимирович ненавязчиво отодвинул цельнометаллическую Марго от пылающей гневом Юли. Осторожно взял Юлину дрожащую от волнения ледяную руку в свою — теплую и обширную.
Ах, не об этом ли мечтают девочки с начала мучительного периода полового созревания и до могилы включительно, чтобы твою — дрожащую, в его — обширную, да еще теплую? А ежели при этом тебе скажут что-нибудь с притяжательным местоимением «моя», вот, например, «любовь моя» — неплохо, да и «дурочка моя» — пойдет. И куда только, в какие дальние края, за высокие горы, за глубокие озера, за многие часовые пояса улетает все, что «дурочка» так тонко для себя сконструировала — рафинированная независимость, гордая самодостаточность, интеллигентное спокойствие, легкое дыхание имени И. А. Бунина, как же без него… Прости, русскоговорящий читатель, за офф-топ[24], скорее вернемся к новопреставленной Розалии Антоновне, свободной уже от любых мечтаний.
— Юля, — произнес он негромко, практически прошептал, — милая, я бы на вашем месте попросил некоторый тайм-аут…
У него произнеслось: «мивая», и Юля уже привычно уплыла. Или улетела? В общем, взять тайм-аут она согласилась. Усаженная Лукашем Казимировичем в кресло-качалку, заботливо укрытая павловопосадским, неизвестно откуда приблудившимся платком, она слабо взмахнула сигаретой — и тотчас же была угощена огнем. Лукаш Казимирович время от времени легонько оглаживал ее плечо через мягкую шерстяную ткань в крупные страшноватые цветы, предложение насчет подмахнуть подпись уже не казалось столь неприемлемым и невозможным.
Несмотря на казус с Розалией Антоновной Юле было очень хорошо, она смущенно оглядела сестер, не желая оскорблять их дочерние чувства.
Но, судя по всему, дочерние чувства затронуты были не так чтобы сильно. Картина с трудом сдерживаемого народного горя была неубедительна, особенно нарушал траурную атмосферу Юраня, через три-пять минут приветливо высказывающийся в стихах:
— Наша Таня громко плачет, довыпендривалась, значит. Улыбайся, Тань, короче, — раздражает это очень…
Дамы решительно одобрили выпить еще по одной, Лукаш Казимирович безотказно поработал барменом, не отказал и себе в очередной порции «Еврейского стандарта» — вновь не чокаясь по русской традиции и не закусывая — по славянской. Подумавши пару минут, прикрыл окно — стало прохладно, а темно было уже давно, и жирная ночная бабочка ритмично стучалась маленькой безмозглой головенкой о фонарь, свисающий на бронзовой цепи с потолка. По стенам плясали, переплетаясь, неровные длинные тени, причудливые в свете свечей, хулиганка Розка незаметно для окружающих изобразила малый театр призраков: из пальцев правой руки собачку, старушку, открывающую беззубый рот, и петушка — о, это уже из двух ладоней… «Англичанка» Ирина скупо улыбнулась и отпила из высокого стакана минеральной воды.
Ни одна из трех сестер не была человеконенавистницей и не желала станцевать «барыню» в красных сафьяновых сапожках на гробу собственной матери, но слишком велика была пропасть нелюбви и обид, кишащая змеями, совсем без лестниц, чтобы затянуться и исчезнуть из-за одного простого факта смерти, пускай и немного насильственной.
Обижаться на дочерей Розалия Антоновна начала давно, обдуманно и методично, дочери же в обиду были втянуты по порядку номеров: первоначально Лилька, старшая, не оправдавшая надежд и родившая приблуду неизвестно от кого, затем — Марго, как дохрена умная и неподдающаяся, потом Розка — чуть в меньшей степени, но все-таки.