Гаев отодвинул пульт в сторону и вернулся к бумагам. Стол был завален увесистыми папками, а сейф открывать было прямо-таки страшновато: второй раз закрыть будет почти невозможно. Это как с чемоданом, в который укладываешь, утрамбовываешь, утаптываешь вещи, чтобы с немыслимым усилием его наконец застегнуть и потом уже не открывать без серьезной надобности. Гаев раскладывал бумаги на столе в три стопочки, и сценарий его поведения на планерке уже близился к завершению. Вот по этим делам не хватает трех пустячных объяснений. Что он намерен делать? Он планирует их получить на этой неделе. Вот здесь ему нужно только три дня, и в деле появится «лицо». Да, он уверен. Вот по этому делу срок предварительного заключения подозреваемого истек, а предъявлять обвинение нет ни малейшей возможности. Это дело – в стол, может, о нем и не вспомнят в понедельник. Здесь – нет результата экспертизы. Что значит – почему? Он посылал запрос (когда же это было?) два с половиной месяца назад (годится!). Да, он свяжется с экспертами, но их особо не поторопишь – сами знаете. А вот здесь осталось направить несколько поручений операм. Он сейчас же этим и займется.
Следователь Гаев давно снискал репутацию «честного мента». Но справедливее было сказать – «осторожного мента». Еще работая в следственном управлении, он как-то вел дело о контрабанде. Тысячи единиц задержанного оперативниками товара – куртки, дубленки и шубы – находились на ответственном хранении в складских помещениях некоей коммерческой фирмы, куда были перевезены работниками УВД. Спустя неделю Гаев обнаружил, что оперативники отдела по борьбе с экономическими преступлениями неправильно посчитали и переписали товар. Они «ошиблись» ровно на треть. Хозяин товара, испуганно и срочно собиравший документы, призванные освободить его от ответственности, даже не догадывался, что уже лишился части своего имущества. Следователь понимал, что, если он не сможет предъявить обвинение в контрабанде незадачливому коммерсанту, подлог скорее всего раскроется, и тогда операм несдобровать. А дело между тем было такое зыбкое и непрочное, что вряд ли дотянуло бы до суда. Гаев долго колебался, как ему поступить в этой ситуации с двумя нечистыми на руку сторонами – хозяином товара и сотрудниками милиции. В конце концов корпоративная солидарность взяла верх. Он убедил руководство, что хранение вещественных доказательств по этому делу, занимающих два огромных склада, введет государство в убытки, и добился разрешения на реализацию товара. Деньги от продажи дубленок были зачислены на депозитный счет УВД. Уголовное дело просуществовало еще четыре месяца, а потом было закрыто за отсутствием состава преступления: Гаев просто-напросто щадил коммерсанта, не торопил его, и тот кое-как, но смог объяснить происхождение своего имущества. В итоге владелец многострадальных дубленок получил вместо них две копейки со счета УВД. И был доволен даже этому.
Выруливая из стороны в сторону в этой непростой и гнусной комбинации, Гаев не взял ни с кого ни копейки, хотя обе запачкавшиеся стороны ему непрозрачно намекали на благодарность. Он маршировал по службе свободным от сомнительных обязательств и предпочитал, чтобы были обязаны ему. Такая позиция у одних его коллег вызывала уважение, у других – недоумение, а «осторожный мент» быстро делал себе карьеру.
В кабинете зазвонил телефон. Гаев недовольно покосился на аппарат, но отвечать не стал. Он сидел, перебирая бланки и формуляры, в раздражении ожидая, когда же закончится треньканье. Звонящий оказался терпеливым. Беспечная трель заполняла комнату, выливалась под дверь и утекала далеко по коридору, ударяясь о стены и запертые двери кабинетов. Гаев не выдержал и схватил трубку, но говорить «алло» не стал. Он подержал ее возле уха, слушая шуршащую тишину, и собирался уже положить обратно на рычаг, как на другом конце провода робко и вопросительно спросили:
– Алло?
– Гаев у телефона, – сурово отозвался он.
– Здравствуйте, господин следователь, – вкрадчиво произнес голос в трубке.
Гаев усмехнулся: так его еще никто не называл. Голос помедлил, ожидая ответного приветствия, и, не дождавшись, поинтересовался:
– Скажите, это вы ведете дело об убийстве Камолова?
– Кого? – переспросил Гаев, хотя прекрасно расслышал фамилию. Ему нужна была пауза, чтобы вспомнить, о ком идет речь.
– Виктора Камолова. Фотографа, убитого полгода назад в студии…
– Да, – перебил Гаев, – и что?
Он действительно вспомнил это безнадежное дело, сроки по которому уже однажды продлевались. В нем не было даже подозреваемого. Отработали пару версий, но без результата. Гаеву казалась вероятной мысль, что Камолова зарезали сутенеры, с которыми он поддерживал отношения и с которыми, возможно, что-то не поделил. Он даже вспомнил мать убитого, почему-то наотрез отказавшуюся помогать следствию. «Странная женщина, – подумал он тогда, – она немного не в себе. Это и неудивительно, впрочем… единственный сын… и все такое». Ухватиться было не за что. Все опрошенные уверяли, что Камолов был чуть ли не затворником своей фотоконуры, что единственный человек, с кем он проводил большую часть времени, – некто профессор Лобник, с которым Камолов познакомился в бытность своей работы в институте оптической физики. «Лобник тоже шизофреник, – вспоминал Гаев. – Единственный результат беседы с ним – это почти комсомольская характеристика на убитого: „устойчив“, „не состоял“, „не участвовал“, „выдержан“, „талантлив“ – и все такое прочее… Словом, у Камолова не было ни друзей, ни врагов.
– Понимаете, – продолжал голос в трубке, – мне кажется, я знаю, кто убийца…
Следователь помедлил, а потом холодно спросил:
– А вы кто?
– Я был знаком с убитым. И… знаком с убийцей.
– А почему вы звоните только сейчас, спустя столько времени?
– Ну… Я не был уверен.
– А теперь?
– Теперь я думаю, что Камолова убил Федор Лосев.
– Кто это? – спросил Гаев, чувствуя, что понапрасну теряет время.
– Это старый институтский приятель Камолова. Он даже одно время работал у него в студии. Ну там фотографии печатал…
– А почему вы решили, что это он убил?
– Понимаете, факты…
– Какие еще факты? – Сейчас Гаев повесит трубку и больше не снимет ее ни за что.
– Лосев был очень обижен на Камолова за то, что тот уволил его.
– И поэтому убил?
– Нет… Не только. Лосев вдруг исчез незадолго до гибели Камолова, даже с работы уволился. Я звонил его отцу в Николаевск, а он сказал, что Федор в Склянске.
– Где?
– В Склянске. Это город такой маленький. Еще меньше, чем Николаевск.
– Ну и что?
– А потом Лосев вдруг объявился и опять как ни в чем не бывало вышел на работу. Как будто и не уезжал, понимаете?
– Нет.
– Он вроде как насовсем уехал, а потом взял и вернулся.
– Послушайте… как вас там? – Гаев потерял терпение. – Если это все, то благодарю вас за звонок…
– Нет, это не все. Вчера Лосев получил наконец то, ради чего пошел на убийство, – фотостудию Камолова. Понимаете? Он стал абсолютным собственником всего камоловского дела.
Гаев помолчал.
– Знаете что, – сказал он стальным голосом, – если у вас есть веские основания подозревать кого-то в совершении тяжкого преступления, то приезжайте ко мне в прокуратуру и изложите все свои предположения на бумаге. А так – это анонимка, милостивый государь. Анонимки всегда подозрительны, согласны со мной? В них есть что-то мстительное и лживое… Приезжайте прямо сейчас. Адрес знаете?
– Нет-нет, – ответил голос поспешно. – Я не могу… До свидания.
Гаев бросил трубку на рычаг и снова уткнулся в бумаги. Через минуту он выпрямился за столом, плюнул зло, взял карандаш и, придвинув к себе ежедневник, написал на всякий случай: «Федор Лосев». Потом посидел еще с минуту, глядя в одну точку, опять плюнул и кинул карандаш на стол.
– Бред какой-то!
* * *– Это бред какой-то! – кричал Федор, бегая по комнате взад-вперед. – Что значит – ты испугалась? Ну как же так можно поступать! Я не знал, что и думать! Обегал весь парк, ходил к администратору, в радиорубку! Трижды вызывал тебя по громкоговорителю! Помчался домой – пусто! Я даже в театр заезжал, к Юрику. Думал, может, ты ему звонила откуда-нибудь и оставила информацию!
Елена сидела молча на самом краешке кровати, зажав руки между коленями и слегка покачиваясь, словно хотела глубоко спрятать свою боль и тревогу, но едва справлялась с собой, чтобы не расплакаться вновь.
– Прости меня, Федя… Прости. Ты убежал, и мне вдруг стало так страшно одной. Не знаю, что вдруг со мной случилось. И я побежала. Побежала… Я сама не своя. Эти страхи, эти сны… Маньяк этот ужасный. Еще и в фотостудии мне жутко было. Наверно, все наложилось одно на другое – и я не выдержала. Прости, Федя.