– Но при чем же тут сельское-то хозяйство?
– А вот погодите! – все более и более оживляясь, говорил господин Карпеткин. Говорил он громко, отчетливо, точно отрубая каждое слово. – Я сельский хозяин. С кем мне дело иметь? С мужиком, – не так ли?.. Ну, а с кем дело имеешь, надо того знать, надо с ним пуд соли съесть, говорит старая пословица… А как я его узнаю? Войдите в мое положение… Соль-то эту он со мной есть не станет, да, пожалуй, и я не соглашусь есть-то ее, потому что все-таки, как ни говори, а дедушка мой воеводой был… Как же я его узнаю, позвольте вас спросить?.. Вот тут-то приходит ко мне какой-нибудь Успенский или Решетов{12}, да и докладывает: душа у мужика вот какая… я ее, дескать, до подлинности выворотил… Помилуйте-с, это орудие! – восторженно заключил господин Карпеткин, наливая новую рюмку хересу. – Я, признаться, в последнее время таки запустил себя, – начал он снова, – совсем от книг отстал, но с зимы непременно покупаю все эти книжонки, трактующие о мужике, и положительно засаживаюсь за них. Это необ-хо-ди-мо!.. Или возьмите другую сторону… Нужно мне на земском собрании какой-нибудь проектец провесть, а большинство-то от мужика зависит… Ну, что я тут, не зная и подоплеки-то его, говорить буду?.. Нет, а вот пускай он поповичу-то выложит ее, подоплеку-то, а мы и воспользуемся… Посмотрим, какая она такая есть… Да-с!
– Ах, Никанор, ты все с своей грубой, материальной точки зрения, томно возразила madame Карпеткина, грациозно смакуя мороженое, – но любовь, чувство… борьба… вот что нужно!
– Ах, отстань, матушка, с своей любовью! – грубо оборвал ее рассерженный господин Карпеткин, – не те времена нынче… Хорошо было о любви толковатъ бабушкам да дедушкам нашим, коли у них на носу ипотечных долгов не висело!.. Теперь не до любви… И вообще все эти нежные тонкости бросать нужно… все эти изящности, жантильности, идеальности… Рубль вот идеал!.. Есть он у тебя – вот и перл жизни, нету – прохвост!.. Лови, бери, не зевай, а не то какой-нибудь, кабатчик-оборванец (Никанор Михайлович произнес «оборванец» иронически) раньше тебя сцапает… И опять литература: учит она меня, как этот рубль заполучить, я ее уважаю, нет плюю!..
Обед кончился. Мы вышли на балкон, куда подали нам вино. Madame Карпеткина, очевидно разобиженная суждениями мужа, тотчас же после обеда уехала.
– Не-эт… это вы уж того, Никанор Михайлович… – лениво лепетал объевшийся господин Михрюткин, поводя вокруг осоловелыми глазами.
– Что того? – грубовато спросил господин Карпеткин, пропустивший и на балконе малую толику хересу.
– Да насчет литературы… Возьмите хоть Дюма… Какая прелесть!.. Читаешь и не чувствуешь… страница за страницей… листик за листиком… Знаете, осенью затопишь эдак камин… закуришь эдак гаванну… возьмешь эдак мадеры хорошей и читаешь себе… «Три мушкетера» читаешь, или «Монтекристо» там… По-моему, нет выше наслаждения. (Господин Михрюткин сладко закрыл глаза и сентиментально перегнул головку.) Не все же польза, в самом деле!.. Надо, батенька, и идеалы!.. Идеалы – это такая вещь… Великая вещь!..
– Отстаньте вы со своими идеалами! – прервал его Карпеткин. – Вот я как наживу от ваших лошадей тысячи четыре – вот это идеал!.. А то – Дюма!..
Он пренебрежительно усмехнулся.
– Не-эт, батенька, без идеалов нельзя, – лениво мямлил господин Михрюткин, видимо страшно желавший соснуть. – Гаванна, камин… Мадера от Рауля и… Дюма. Д' Артаньян… Портос… Арамис… Нет, батенька… идеалы… это такая вещь… такая…
Он силился подыскать определение, но вдруг неожиданно и громко захрапел.
Солнце уже низко склонилось к горизонту. Его лучи принимали багровый оттенок. Пруд ярко алел под этими лучами. Поля казались морем пурпура. С полнеба покрывалось волнообразными, легкими, как вата, облаками. Они рдели от солнечных лучей жарким румянцем. Недалеко от балкона, в густом вишеннике, переливались страстные трели соловья; на окраине сада грустно ворковала горлинка. Откуда-то издалека доносилась унылая песня…
Отсвет от пылавшего неба падал прямо в лицо господину Михрюткину. Это лицо казалось необыкновенно довольным и добродушным. Легкая краска проступила на нем… Брюшко размеренно колыхалось; нос издавал слегка посвистывающее храпение; руки безмятежно покоились на жирных коленях…
– Ведь вы знаете, как он время проводит? – ехидно хихикая, обратился ко мне Никанор Михайлович. – Утром встанет, умоется, богу помолится непременно помолится, – повторил господин Карпеткин, как-то насмешливо передернув усами, – и отправится по хозяйству… Войдет в свинятник, палкой в бок свинью толкнет и помычит глубокомысленно – ладно… Потом в конюшню пойдет, там ему маленькую выводку сделают… Иную лошадь обмахнет носовым платком, и если на платке окажется пыль – обругает, – ладно… Из конюшни в ригу: щипнет какую-нибудь девку потолще, неприязненно потянет носом воздух – и ладно… Там в кухню зайдет, повара поругает, а там и обед… Вечером придет Андреян Лукьяныч, явятся наездник, ключник, повар… Стоят у притолки… Барин чай пьет… И вы думаете, о деле у них разговоры идут? Ничуть не бывало… Еще с поваром что-нибудь похожее на дело скажет… А с теми – одни сплетни… Как попадья с дьяконицей подралась… как у фельдшера корова издохла… Мельник жене глаз вышиб… Девке Феклушке косу отрезали… Вот!.. Ну, а там и спать… день-то, глядишь, и прошел!.. Спи, младенец мой прекрасный{13}, – смеясь обратился господин Карпеткин к господину Михрюткину, – баюшки-баю… Спи, наработался, теперь наша очередь наступила… Прошло твое времячко…
И мне в этих словах господина Карпеткина показался некий сокровенный смысл…. Действительно, прошло время господ Михрюткиных, думалось мне, глядя на пылавшее небо и залитую багровыми лучами даль, – один за другим исчахнут они с своими идеалами, с своими: традициями… Но кто же заменит их? Неужели господа Карпеткины?.. И грустно становилось на душе…
вдруг шаловливо зазвенела песня в глубине сада.
– отозвалось далекое эхо.
– Ведь это девки в саду-то! – вскрикнул, плотоядно усмехнувшись, господин Карпеткин и, схватив фуражку, опрометью побежал с балкона.
Через полчаса я уехал из Даниловки.
Примечания
1
Моя дорогая (франц.).
2
Мой друг (франц.).
3
Фу! (франц.).
Комментарии
1
«…сынок… в Москве учится у господина, Каткова…» – В 1868 году в Москве был открыт императорский лицей. Он был основан на средства П. М. Леонтьева, железнодорожного подрядчика С. Полякова и М. Н. Каткова, редактора «Московских ведомостей», пользовавшегося большим влиянием в реакционных кругах. Лицей был открыт со специальной целью насаждения так называемого классического образования как средства борьбы с революционной «крамолой». С начала 70-х годов реакция во главе с министром, графом Д. А. Толстым, стала планомерно осуществлять реакционную школьную реформу, целью которой было вытеснение преподавания естественных наук и замена их тупой зубрежкой греческого и латинского языков.
2
«…Шармера или Сарра…» – Шармер и Сарра – петербургские портные. В 70-80-е годы XIX века дешевое платье покупалось в Петербурге в Гостином дворе и на рынках. Все же модные портные, у которых заказывали платье богачи, светские бездельники, дворянские сынки, сосредоточены были на Невском проспекте и на улицах, выходящих на Невский проспект. «Заведение готового платья» мужского портного Сарра помещалось на Малой Конюшенной улице, а Шармера – на Большой Морской. То, что господин Михрюткин заказывал платье у Шармера и Сарра, дает дополнительную деталь для его характеристики.
3
«Отечественные записки» – русский литературно-политический журнал, выходивший с 1818 года. В истории журнала было два периода расцвета. Первый (1839–1846) – когда во главе критико-библиографического отдела стоял В. Г. Белинский. Второй блистательный период в жизни журнала связан с именами Некрасова и Салтыкова-Щедрина. С 1868 года его главным редактором был Н. А. Некрасов, после смерти Некрасова, с 1877 до апреля 1884 года (когда журнал был запрещен), – М. Е. Салтыков-Щедрин. В эти годы «Отечественные записки» были самым передовым журналом своего времени, органом революционной демократии.
Эртель признавал громадное значение «Отечественных записок» для формирования своего мировоззрения. В одном из неопубликованных писем он говорит: «В 19–21 лет определилось влияние „От<ечественных> зап<исок>“, и мировоззрение начало складываться более или менее самостоятельно». В том же письме, датированном 3 июля 1891 года, говоря о различных влияниях, имевших место в постепенном развитии его «самосознания», Эртель признает, что «Отечественные записки» не утеряли для него своего значения и в последующем: «Напротив. Я и до сих пор, напр., весьма ценю Дарвина и тех писателей, которые по преимуществу давали тон „Современнику“ и „От<ечественным> зап<искам>“. Эртель особо подчеркивает значение „Отечественных записок“ для его раннего творчества. „В начавшихся с этого года (то есть с 1879 года. – Г. Е.-Б.) литературных моих работах („Записки Степняка“) легко различить влияние „Отеч<ественных> записок…“» (ф. 349, N 1).