– У меня, понимаете, нога застряла, – сказала девушка. – Вот здесь, в лавочке, видите? Сама не знаю, как это вышло. И вытащить не могу. Ее, наверное, надо снизу как-нибудь стукнуть.
Присмотревшись, Герман увидел, что ее ступня попала между перекладинами, из которых состояло сиденье лавочки. Ему показалось, что вытащить ее совсем не трудно. Но, подняв глаза, он сразу догадался, почему девушка не может сделать это сама: на ее лице, не слишком красивом, хотя и миловидном, лежал отчетливый отпечаток беспомощности, даже нелепости. Вряд ли он тогда назвал это в мыслях так внятно, но понял сразу.
– Кого стукнуть? – улыбнулся Герман. – Ногу или лавочку?
– Кого вы считаете нужным.
Она тоже улыбнулась. Ее карие глаза были увеличены очками. Это были красивые глаза. Все остальное действительно было не очень красивое, он не ошибся с первого взгляда. Она была слишком кругленькая, такая девочка-пончик.
Герман присел на корточки и развязал шнурок на ее ботинке. Потом немного раздвинул руками перекладины сиденья.
– Вытаскивай ногу, – сказал он. – Из ботинка вытаскивай.
Девушка подергала ногой, но вытащить ее не сумела. Он поднапрягся и разжал перекладины шире.
– Ой! – воскликнула она, вытаскивая ногу. – Вот спасибо!
Ботинок он вынул сам и протянул ей.
– Ты меня просто спас, – сказала она.
– Ну да, спас! – хмыкнул Герман. – Пустыня тут, что ли?
На бульваре было людно, и с такой пустяковой задачей, как освобождение бестолковой девушки из скамеечного плена, справился бы любой прохожий.
– Здесь, конечно, не пустыня, – серьезно глядя на него сквозь очки, сказала она. – Но, мне кажется, любой посчитал бы меня круглой дурой, если бы я обратилась с такой просьбой.
– Почему? – удивился он. – Я же не посчитал.
– Мне сразу показалось, что к тебе не стыдно с этим обратиться, – объяснила она. – Почему-то.
Ему стало интересно. Она была хоть и некрасивая, но интересная девчонка.
Правда, как реализовать свой интерес, он не знал. У него не было опыта общения с такими девушками; что она москвичка, Герман понял сразу.
– Ты очень торопишься? – спросила она.
– Да нет, – пожал плечами он.
– Если хочешь, я тебе почитаю стихи.
Ничего себе! Никогда никто не читал ему стихи. Сам он читал их только в школьном учебнике, и то без особой охоты.
– Чьи стихи? – спросил он.
– Мои. Я их только что написала и не понимаю, хорошие они или плохие.
– Ну, я-то тем более не очень в этом понимаю… – проговорил Герман.
– Но ты все-таки послушай, ладно? – попросила она.
И стала читать.
Хорошие стихи она написала, сидя на спинке лавочки, или плохие, Герман так и не разобрал, они звучали для него невнятной чередой каких-то мелодичных сочетаний. Единственное, что он понял: что стихи похожи на саму эту девушку, такие же серьезные. Она читала их, глядя прямо ему в глаза своим беспомощным взглядом. Это его смущало, но он думал, что если отведет взгляд, то она, пожалуй, обидится.
– Как ты думаешь, можно их читать на семинаре или нет? – спросила она, когда стихи закончились.
– Честно – не знаю, – сказал он. – Я в стихах дуб дубом. А на каком семинаре?
– В Литинституте. Я там учусь.
Она кивнула на здание, которое виднелось напротив бульварной аллеи. Здание было окружено старинной чугунной решеткой, а в его дворе стоял под старыми деревьями какой-то черный памятник на постаменте.
– Ты не знаешь? – поняла она по его взгляду. – Это Дом Герцена, он в нем родился. А теперь в нем Литературный институт.
– А!.. Ну да… – пробормотал Герман.
Ему вдруг стало страшно стыдно, что он слыхом не слыхивал ни про какой Дом Герцена и здание это видел впервые. Он вообще ничего не знал в Москве и нигде толком не бывал, кроме Кузьминок, где находилась академия. Ему казалось, у него просто нет времени ни на что, кроме учебы, но теперь он вдруг подумал, что это не так и что он жил до сих пор крайне глупо и даже постыдно.
– Скажи… – Взгляд у девушки снова стал извиняющийся и просительный. – А ты не мог бы пойти со мной?
– Куда? – не понял он.
– На семинар.
– Как – на семинар? – изумился Герман. – Я?!
Семинар, на котором читают стихи, представлялся ему каким-то тайным обществом вроде масонской ложи. Впрочем, он еще не знал в те времена, что такое масонская ложа. Ничего он тогда еще не знал.
– Это будет не очень долго! – горячо заверила она. – И если тебе станет скучно, ты можешь сразу же уйти.
– Да нет, ничего. Я не уйду, – сказал он.
– Ой, правда? Спасибо тебе!
Она так обрадовалась, как будто он делал ей какое-то невероятное одолжение. Хотя на самом деле это у него сердце забилось быстрее в предчувствии чего-то совсем нового, яркого, необычного.
Когда она узнала, как его зовут – об этом она спросила, пока они переходили через бульвар, – то удивилась и сказала:
– Как странно! Как будто бы ты отдельно, а имя твое отдельно. – И тут же смутилась: – Это совсем не плохо, ты не подумай! И довольно часто бывает. Вот я, например, Василиса. По-моему, это имя совершенно от меня отдельно.
Конечно, так это и было. Она была очень московская, а имя у нее было даже не деревенское, а вообще какое-то сказочное. К тому же в сказках его носили всякие необыкновеные красавицы, а про нее ничего подобного сказать было невозможно.
– Просто моя мама художница, – сказала Василиса. – И ей нравится все такое.
Они вошли во двор Литинститута, прошли мимо памятника Герцену к старинному бело-желтому особняку. Когда поднимались на второй этаж, Герман заметил, что каменные ступени лестницы истерты до глубоких вмятин. Он смотрел на эти ступени, по которым ходил Герцен, и чувствовал какой-то странный душевный трепет. Впервые в его жизни история – какая-то особенная, прежде ему неизвестная сторона истории – представала перед ним воочию. У него было такое ощущение, что до сих пор он смотрел на мир сквозь мутное стекло, а теперь кто-то протер это стекло, и мир в его глазах стал наполняться новой, очень важной и глубокой жизнью.
Так он познакомился с Василисой. И после этого у него действительно началась совсем новая жизнь, настоящая московская жизнь со всеми ошеломляющими открытиями, которые он совершал ежедневно, – и о жизни, и о себе самом.
Глава 8
Эвелина жила на Стромынке, в массивном сталинском доме. Поднимаясь к ней на седьмой этаж, Герман еще раз подумал, что только бесчувственный и безмозглый человек мог поселить здесь алабая. Кстати, это было все-таки странно: любить Эвелина, конечно, не умела, но мозг-то у нее был как компьютер.
Когда он позвонил, то лай за дверью не раздался.
«Может, опоздал я?» – подумал Герман, и ему стало не по себе.
Дверь открыла Эвелина. Следов бессонных ночей и горьких слез он на ее лице не заметил. Ну да этому удивляться не приходилось.
– Наконец-то! – нетерпеливо воскликнула она.
– Как собака? – спросил Герман.
– Да получше. Встает уже.
«Хорошо, что кетамин взял, – подумал он. – Может, сразу придется укол сделать».
– А ты кетамин взял? – спросила Эвелина. – Ну, для наркоза?
– Взял, – кивнул Герман.
Он еще подумал, откуда у нее появились познания в области ветеринарии… Но больше ничего подумать не успел.
– Богадист Герман Тимофеевич? – услышал он и обернулся.
Из комнаты вышли двое мужчин. Лица у них были такие, что Герман сразу вспомнил Солженицына, а заодно и множество других книг на тему ГУЛАГа: абсолютно не запоминающиеся, доведенные до совершенства в своей бесприметности лица.
– Сумку вашу дайте, – сказал один.
Второй сразу же встал перед входной дверью. Герман почувствовал растерянность. Но только на десять секунд.
– Документы предъявите, – сказал он, когда эти десять секунд прошли.
– Пожалуйста. – Первый с готовностью достал удостоверение и раскрыл прямо у него перед носом. – Госнаркоконтроль. Сумочку открывайте.
Никаких вариантов своего дальнейшего поведения Герман не видел. Не драться же с двумя здоровыми мужиками. То есть дело не в том, что они здоровые, при других обстоятельствах неизвестно еще, как он себя повел бы. Но при данных обстоятельствах…
– Вам известно, что использование кетамина является общепринятой мировой практикой? – спросил он. – И что аналогов этого препарата не существует?
– А вам известно, какая доза наркотического вещества является допустимой нормой для нахождения у гражданина на территории Российской Федерации? – усмехнулся первый.
– Я ветеринарный врач.
– Это мы знаем. Открывайте, открывайте!
Доза, которая была бы необходима для обезболивания алабая и которая находилась поэтому у Германа в сумке, конечно, превышала норму. Госнаркоконтролер понял это сразу, как только в его сумку заглянул.
– Что ж, Герман Тимофеевич, нарушаете закон! – весело сказал он. – Коля, иди за понятыми.
– И что дальше? – мрачно спросил Герман.