Люди глубокомысленные полагали, что это - дело рук евреев и немцев, и настаивали на изгнании всех иностранцев. Кое-кто расхваливал американские обычаи и упоминал о линчевании. К газетным новостям прибавлялись зловещие слухи. Во множестве мест слышали взрывы, то здесь то там находили бомбы. Повсюду гнев толпы обрушивался на разных лиц, которых принимали за злоумышленников и в растерзанном виде передавали правосудию. На площади Республики толпа разорвала на части пьяницу, кричавшего: "Долой шпиков!"
Председатель совета министров, он же министр юстиции, долго совещался с префектом полиции, и они решили, в целях успокоения возбужденных парижан, немедленно арестовать пять или шесть апашей из числа тридцати тысяч, обитавших в столице. Начальник русской полиции, признав в совершенном злодеянии метод нигилистов, попросил о выдаче его правительству дюжины политических эмигрантов, что и было немедленно выполнено. Равным образом еще несколько лиц было изъято ради безопасности испанского короля.
Узнав об этих энергичных мероприятиях, Париж облегченно вздохнул, и вечерние газеты выразили одобрение правительству. Сведения о состоянии здоровья раненых были превосходные. Они были вне опасности и опознавали напавших на них преступников во всех, кого бы к ним не приводили.
Правда, бригадир Гролль умер, но две монахини - сестры милосердия дежурили у его тела, и сам председатель совета министров явился возложить крест Почетного легиона на грудь этой жертвы долга.
Ночью поднялся переполох. На проспекте Восстания полицейские заметили на пустыре фургон фокусников, показавшийся им притоном бандитов. Они вызвали подкрепление и, когда их набралось достаточное количество, напали на повозку. К ним присоединились благомыслящие граждане, произведено было пятнадцать тысяч револьверных выстрелов, фургон взорвали динамитом и нашли среди обломков его труп обезьяны.
ГЛАВА XXXIV,
из которой читатель узнает об аресте Бушотты и Мориса, о разгроме библиотеки д'Эпарвье и отбытии ангелов.
Морис д'Эпарвье провел ужасную ночь. При малейшем шуме он хватался за револьвер, чтобы не сдаться живым в руки правосудия. Утром он буквально выхватил газеты у консьержки, жадно пробежал их глазами и вскрикнул от радости: он прочел, что на теле бригадира Гролля, перевезенном в морг для вскрытия, врачи нашли только синяки и ссадины, то есть поверхностные ранения, и что смерть произошла от разрыва аорты.
. - Видишь, Аркадий,- вскричал он с торжествующим видом,- видишь, я не убийца! Я невинен! Я и представить себе не мог, до какой степени приятно быть невинным.
Потом он задумался и как это обычно бывает, размышление рассеяло его радость.
- Я невинен. Но нечего себя обманывать,- сказал он, покачав головой,- я причастен к шайке злодеев и живу с бандитами. Ты среди них на своем месте, Аркадий, ибо ты субъект подозрительный, жестокий и порочный. Но я человек из хорошей семьи, получил превосходное воспитание - и мне это стыдно.
- Я тоже,- сказал Аркадий,- получил превосходное воспитание.
- Где это?
- На небесах.
- Нет, Аркадий, нет, ты не получил никакого воспитания. Если бы в тебя заложены были твердые принципы, ты бы их сохранил. Принципы никогда не утрачиваются. Я с раннего детства учился уважать семью, родину и религию. Я этого не забыл и никогда не забуду. Знаешь, что меня больше всего в тебе возмущает? Вовсе не твоя испорченность, жестокость, черная неблагодарность, не твой агностицизм, с которым, на худой конец, можно примириться, не твой скептицизм, хотя он очень устарел (ведь после национального пробуждения во Франции не принято быть скептиком), нет,- противнее всего в тебе отсутствие вкуса, дурной тон твоих идей, полное отсутствие изящества в твоих доктринах.