Тем временем, приведя в порядок свой костюм, Жильберта обрела и прежнее достоинство. Она встала, полная грации и целомудрия, и устремила на обвинителя взор, выражавший и оскорбленную добродетель и всепрощающую любовь.
Но так как молодой д'Эпарвье упорно продолжал осыпать ее грубой бранью, она тоже рассердилась:
- А сами-то вы, нечего сказать, хороши! Что, я ловила его, что ли, вашего Аркадия? Вы сами привели его сюда, да еще в таком виде!.. У вас была только одна мысль: сбыть меня вашему другу. Так знайте же, милостивый государь, я вам этого удовольствия не доставлю.
Морис д'Эпарвье ответил на это просто:
- Вон отсюда, тварь!
И он сделал вид, что выталкивает ее пинком за дверь. Аркадию было тяжело видеть, как недостойно обращаются с его возлюбленной, но он не чувствовал достаточной почвы под ногами, чтобы удержать Мориса. Г-жа дез'Обель, сохраняя все свое, достоинство, обратила на молодого д'Эпарвье повелительный взгляд и сказала:
- Позовите мне такси.
И такова власть женщины над душой светского человека, принадлежащего к галантной нации, что этот молодой француз тотчас же пошел к швейцару и велел ему достать такси. Г-жа дез'Обель окинула Мориса презрительным взглядом, каким женщина дарит, обманутого ею мужчину, и удалилась, стараясь придать всем своим движениям чарующую прелесть. Морис проводил ее взглядом, полным равнодушия, которого он отнюдь не ощущал. Затем он повернулся к Аркадию, облаченному в пижаму с цветочками, ту самую, в которой Морис был в день явления ангела. И это обстоятельство, пустячное само по себе, еще усилило обиду столь гнусно обманутого хозяина.
- Ну,- начал он,- вы поистине презренный субъект. Вы поступили, как подлец, и, между прочим, совершенно напрасно. Если эта женщина вам нравилась, сказали бы мне - и все. Мне она надоела, я ее уже не хотел и с удовольствием уступил бы вам.
Он говорил так, чтобы скрыть свою боль, ибо любил Жильберту сильнее, чем когда-либо, и ужасно страдал от ее измены. Он продолжал:
- Я даже собирался просить вас, чтобы вы меня от нее избавили. Но вы поддались своей подлой натуре и поступили по-свински.
Если бы в эту торжественную минуту Аркадий произнес хоть одно сердечное слово, юный Морис, разрыдавшись, простил бы другу и любовнице, и все трое снова стали бы счастливы и довольны. Но Аркадий не был вскормлен молоком человеческой нежности. Он никогда не страдал и не был способен к состраданию. Поэтому в его ответе звучала только холодная мудрость:
- Мой милый Морис, необходимость, определяющая и связующая поступки одушевленных существ, приводит к последствиям, часто непредвиденным и порой нелепым. Таким образом получилось, что я доставил вам огорчение. Вы бы не стали меня упрекать, если бы усвоили себе философию природы. Вы бы знали тогда, что воля - всего-навсего иллюзия, что физиологическое сродство определено с той же точностью, как и химические соединения, и может быть выражено в таких же формулах. Думаю, что, в конце концов удалось бы внушить вам эти истины, но это был бы долгий и трудный процесс, и возможно, что вы все равно не обрели бы утраченного вами духовного равновесия. Поэтому мне лучше удалиться отсюда и...
- Останьтесь,- сказал Морис.
Он обладал твердым сознанием общественных обязанностей. В сущности, он ставит честь выше всего. И в этот миг он с необычайной силой ощутил, что нанесенное ему оскорбление может быть смыто только кровью. Овладев им, эта традиционная мысль придала его поведению и речи неожиданное благородство.
- Нет, милостивый государь, не вам, а мне подобает уйти из этой квартиры, чтобы больше никогда в нее не возвращаться. Вы же останетесь здесь, раз вы принуждены скрываться от властей. Здесь же вы примете моих секундантов.
Ангел улыбнулся.