Он открыл один из ящиков своего исторического письменного стола (на нем Александр д'Эпарвье написал свой "Трактат о гражданских и религиозных установлениях народов") и вынул оттуда векселя, подписанные Морисом.
- Ты понимаешь, дитя мое, что это самый настоящий подлог? Чтобы искупить столь тяжкую провинность...
В этот момент, как и было условлено, появилась г-жа Ренэ д'Эпарвье в выходном платье. Она должна была олицетворять ангела прощения. Но ни внешность ее, ни характер этому не соответствовали. Она была особа мрачная и черствая. У Мориса имелись задатки всех обиходных и обязательных добродетелей. Он любил и уважал свою мать. Любил больше по долгу, чем по непосредственному влечению, а в его уважении было больше дани обычаю, чем чувства. У г-жи Ренэ д'Эпарвье лицо было в красных пятнах, а так как она сильно напудрилась, чтобы с достоинством предстать на домашнем судилище, цвет лица ее напоминал малину в сахаре. Морис, обладавший вкусом, нашел ее безобразной и даже несколько отталкивающей. Он уже был настроен против нее, а когда она возобновила упреки, которыми ее супруг только что осыпал его, и еще усилила их, блудный сын отвернулся, чтобы не показать своего раздражения.
Она продолжала:
- Твоя тетя де Сен-Фэн встретила тебя на улице в такой дурной компании, что даже была благодарна тебе за то, что ты с ней не поздоровался.
При этих словах Мориса прорвало:
- Тетя де Сен-Фэн! Подумаешь! Она шокирована! Кто не знает, что она в свое время пускалась во все тяжкие, а теперь эта старая ханжа хочет...
Он остановился. Его взгляд упал на лицо г-на д'Эпарвье, и на лице этом Морис прочел больше печали, чем негодования. Теперь он уже упрекал себя за свои слова, как за преступление, и не понимал, как они могли у него вырваться. Он готов был разрыдаться, упасть на колени, вымаливать себе прощение, но в этот миг мать его, подняв глаза к потолку, со вздохом воскликнула:
- И чем только я прогневила господа-бога, за что он дал мне такого, испорченного сына!
Эти слова, которые Морису показались деланными и смешными, словно все перевернули в нем, и от горького раскаяния он сразу же перешел к сладостной гордости преступления. Он целиком отдался неистовому порыву дерзкого возмущения и залпом выпалил слова, которых ни одна мать не должна была бы слышать:
- Если хотите знать правду, мама, так, вместо того чтобы запрещать мне видеться с талантливой и бескорыстной лирической артисткой, вы бы лучше не допускали, чтобы моя старшая сестрица, г-жа де Маржи, показывалась каждый вечер и в театре и в обществе с презренным и гнусным субъектом, о котором всем известно, что он ее любовник. Вам бы следовало также присматривать за моей младшей сестрой, которая сама себе пишет похабные письма, делает вид, будто находит их в своем молитвеннике, и передает вам с невинным видом, чтобы позабавиться вашим огорчением и тревогой. Не вредно было бы также обратить снимание на моего братца Леона, который - даром что ему всего семь лет - буквально истязает мадемуазель Капораль. И можно, было бы заметить вашей горничной...
- Вон отсюда, сударь, я выгоняю вас из своего дома!- вскричал г-н Ренэ д'Эпарвье, бледный от гнева, указывая дрожащим пальцем на дверь.
ГЛАВА XXIX,
из которой видно, что ангел, став человеком, ведет себя по-человечески, то есть желает жены ближнего своего и предает друга; эта же глава покажет безупречность поведения молодого д'Эпарвье.
Ангелу понравилось новое жилище. По утрам он работал, днем уходил по делам, невзирая на сыщиков, и возвращался домой ночевать. Как и раньше, два или три раза в неделю Морис принимал г-жу дез'Обель в комнате, где имело место чудесное явление.
Все шло отлично до одного прекрасного утра, когда Жильберта, забывшая накануне вечером на столе в голубой комнате свою бархатную сумочку, явилась за ней и застала Аркадия, который, лежал на диване в пижаме, курил папиросу и размышлял о завоевании неба.