Другие находят подозрительным, что я не выгнала или не подвергла наказанию бесстыдных служанок или хотя бы не заперла их в пристройке, приставив к жерновам, — из этого делают вывод, что я и сама предавалась распутству, точь-в-точь, как они. Но об этом я уже достаточно сказала.
Труднее опровергнуть обвинителей, ссылающихся на то, что Одиссей не открылся мне сразу же по возвращении. Говорят, он не доверял мне и хотел сперва посмотреть, не устраиваю ли я оргии во дворце. Но на самом деле он боялся, что я не сдержу слезы радости и тем самым выдам его с головой. Спросите, почему на время избиения женихов он запер меня вместе с другими женщинами на женской половине дворца? И почему прибег не к моей помощи, а к услугам старой Эвриклеи? Да потому, что он хорошо меня знал, — знал, какое у меня нежное сердце, и помнил о моей привычке чуть что разражаться слезами и падать без чувств. Он просто хотел избавить меня от опасности и неприглядного зрелища бойни. По-моему, ничем другим его поведение не объяснить.
Если бы мой муж услышал эти мерзкие сплетни при жизни, кое-кто лишился бы языка. Но что толку сожалеть об упущенных возможностях?!
XXI. Партия хора Злоключения Пенелопы[4] Драма Исполняется служанками
ПрологМеланфо Нежные Щечки:
Эвриклея
(исполняется служанкой):
Пенелопа
(исполняется служанкой):
Эвриклея:
Пенелопа:
Эвриклея:
Пенелопа:
Эвриклея:
Пенелопа:
Эвриклея:
Пенелопа:
Хор
(исполняется под чечетку):
Все делают реверанс.
XXII. Елена совершает омовение
Я бродила среди асфоделей, размышляя о былом, как вдруг заметила Елену, неторопливо плывущую мне навстречу. За ней, как всегда, следовала целая толпа духов-мужчин, трепетавших от предвкушения. Она не удостаивала их ни единым взглядом, хотя и прекрасно знала, что они рядом. Она и при жизни чуяла близость мужчины затылком — уж не знаю, по запаху там или как.
— Привет, сестрица-уточка, — с обычной снисходительной благосклонностью обратилась она ко мне. — Я собираюсь совершить омовение. Присоединишься?
— Мы же теперь духи, Елена! — воскликнула я с надеждой, что моя гримаса сойдет за улыбку. — У духов нет тела. Грязь к ним не пристает. Им не нужно никаких омовений.
— Но я всегда совершала омовения исключительно в духовных целях, — возразила Елена, выкатив на меня свои прекрасные очи. — Они так меня успокаивали среди всей этой суматохи! Ты не представляешь, как это утомительно, когда за тебя год за годом сражаются толпы мужчин! Божественная красота — поистине тяжкое бремя! Какое счастье, что тебе не пришлось сносить еще и это — вдобавок ко всем твоим бедам!
Я сделала вид, что не уловила насмешки.
— Собираешься снять свои духовные одеяния? — спросила я.
— Все мы наслышаны о твоей легендарной скромности, Пенелопа, — отвечала она. — Не сомневаюсь: если ты все-таки соберешься совершить омовение, то уж непременно останешься в одежде, как, наверное, поступала и при жизни. Увы, — тут она улыбнулась, — скромность не вошла в число даров, врученных мне смехолюбивой Афродитой! Я предпочитаю купаться без одежд, даже теперь, когда стала духом.
— Тогда понятно, почему собралась такая толпа, — отозвалась я несколько резковато.
— А разве их больше обычного? — удивилась Елена, с невинным видом вздернув бровь. — Ох уж эти мужчины, вечно их целая орда! Никогда не считала сколько. Но ведь они все погибли за меня… ну, то есть из-за меня… И мне кажется, я обязана как-то их отблагодарить.
— Пускай хоть одним глазком взглянут на то, чего не получили при жизни? — уточнила я.
— Желание не умирает вместе с телом, — сказала Елена. — Другое дело — способность его утолить. Но, знаешь, они так приободряются при виде моих прелестей! Бедные мои барашки!
— Видимо, это придает смысл их существованию, — подхватила я.
— Ну вот, ты все поняла! — обрадовалась Елена. — Лучше поздно, чем никогда, разве нет?
— Это ты о чем? О моей понятливости или о твоей подачке этим покойникам, охочим до голых титек?
— Совести у тебя нет! — возмутилась Елена. — То, что мы здесь больше не можем этого… ну, сама понимаешь… короче, это еще не повод обозлиться на весь свет. И тем более не повод говорить пошлости! Кое у кого из нас щедрое сердце. Кое-кто из нас готов делиться всем, что имеет, с теми, кому не так повезло.