В первый раз Острогоров поднял глаза и встретился взглядом с Балашовым. Он не прочел в его глазах ничего, кроме вдумчивого внимания, и продолжал:
— Не повезло мне с тобой: во всех твоих действиях робость, и это меня бесило. Я был убежден, что если удастся мне действовать самостоятельно, то я докажу свою правоту... А кроме того, мне в этот момент и выхода не осталось: ведь я настоял, чтобы выступил Чебрецов, и дивизия находилась уже на марше. Если я вовремя не разделаюсь с танками и они прорвутся, то Чебрецова раздавят... Тогда бы вышло, что ты во всем прав...
Острогоров вынул пачку папирос из кармана, хотел закурить, но сломал одну между пальцами, взял вторую, однако руки его тряслись, и спички ломались. Малютин зажег ему папиросу. Балашов молчал. Острогоров глубоко затянулся и, только выпустив дым, продолжал по-прежнему медленно:
— Я подчинил себе оба дивизиона «катюш». Мне было уже ничего не страшно. Только решительно действовать — и победа будет за мной. Попробуй суди тогда победителя! Я подавил своим замыслом комдива Дубраву и подчинил его. Он поверил в мой план. Нас обоих как лихорадка трепала... Тут бы еще разведку... Но как раз в это время узнал я... что ранен Ермишин, и заспешил — подумал, что ты можешь все испортить, как только примешь командование...
Острогоров жадно, затяжка за затяжкой, в молчании докурил папиросу и, достав дрожащей рукой вторую, прикурил от первой.
— Вот... отсюда и весь мой... провал... — сказал он и умолк.
Балашов смотрел на него в недоумении.
— Твой провал?! — непонимающе переспросил он. — Какой провал? В чем?
— Понимаешь же ты, что я рассчитывал на массированный удар «PC»! Это же был верный ход!..
Кадык Острогорова заходил, и он не мог говорить с минуту.
— Этот лес, где стояли танки, я знал точно. Подал команду «Огонь!» «Катюши» долбали и жгли дотла... этот лес... а танки в то время... успели сгруппироваться в селе, ближе к нам... Я дал подготовку «катюшами» и... поднял в атаку... стрелковый полк... а танки... вышли во фланг... из села...
Балашов вдруг как будто оглох, как от контузии. Он так ясно представил себе то, что делалось с этим полком, который шел в штыковой удар.
Лишь исподволь, откуда-то издалека, начал опять доходить до него голос Логина.
— ...так под танками... Как они гибли!..
Голос Острогорова спазматически прервался, и он приложился лбом к каске, которая так и лежала перед ним на столе. Холод металла вернул ему дар слова.
— Как они гибли! — повторил он.
Картина гибели поднятого в наступление полка одинаково ярко стояла перед ними обоими...
— Это я им крикнул: «За родину!» Я приказал им именем партии, именем Сталина! — продолжал Острогоров. — Ночь была. Меня потеряла из виду моя охрана, и я ушел... куда глаза...
— И Ермишина бросил?! — гневно сказал Балашов.— Значит, отдал фашистам «PC», стрелковый полк погубил, командарма бросил в беде, бросил части во время боя... Всех покинул на произвол и сам убежал под видом простого бойца?!
— А кто виноват?! Все ты! Ты! — с ненавистью выкрикнул Острогоров. — Ты спихнул меня с места, которое я занимал по праву. Черт меня свел с тобой!.. И кому-то пришло в башку отпустить тебя из тех мест?! Если бы я был начальником штаба...
— Если бы? — с расстановкой спросил Балашов. — Что тогда?
Но Острогоров умолк и тупо глядел вперед, в бревенчатую стену блиндажа, не видя ни Балашова, ни капитана.
Наступило молчание. И Балашов и молодой капитан Малютин ощутили всю безысходность судьбы человека, чью злобную исповедь слушали. Капитан уставился в пол, а Балашов старался разглядеть затененное абажуром лицо неудачливого полководца, словно хотел прочесть, чего же сейчас-то в нем больше все-таки — раскаяния, злости или боязни за самого себя... «Отсюда и весь мой провал»,— сказал он.— Значит, и после всего его заботит не катастрофа армии, не тысяч людей трагедия, гибель, а личный провал...»
— Какой же ты, оказалось, подлец! — глухо заговорил Балашов. — Ведь ты же был членом партии... Как же ты мог?.. Стой, стой! Погоди! Где ты бросил Ермишина?.. Стой! — закричал он, рванувшись к Острогорову.
Капитан не успел уловить мгновенного движения Острогорова, которым тот приложил пистолет к своей голове.
Когда грянул выстрел, Острогоров еще две-три секунды сидел у стола, и только, когда в помещение вбежал дежурный, длинное тело свалилось со стула и наземь скользнул пистолет.
Среди оперативников, вбежавших в блиндаж, появился и Чалый. Он первый все понял, увидав на виске Острогорова пулевую рану.
Все молчали, глядя на это длинное тело, распростертое на полу.
— Товарищи командиры, — отчетливо произнес Чалый, — никого сюда не впускать. Генерал Острогоров случайно ранил себя и будет направлен в санчасть. Нигде никаких разговоров о самоубийстве! Всем немедленно возвратиться к работе! Вызовите санитаров, — приказал он Малютину.
Балашов смотрел молча в темное лицо Острогорова с задранным вверх, поросшим седой щетиной подбородком.
— Приказали явиться, товарищ командующий? — обратился к Балашову Чалый, словно ничего не случилось
— Ну как с правым флангом у Чебрецова? — медленно спросил Балашов, силясь поддаться его тону, но продолжая глядеть на недвижную голову самоубийцы.
— Артиллерии дан приказ и ориентиры. Продолжаем разведку. Дополнительно ставят мины. Из пополнения вызвали сто пятьдесят охотников в отряд истребителей танков,— докладывал Чалый.
Вошли санитары и молча вынесли на носилках тело самоубийцы.
— Нехорошо кончил Логин, — произнес Балашов, садясь к столу, в свое топорной работы кресло. — Не-хо-ро-шо... — повторил он, явно не слыша слов, сказанных Чалым, и глядя на то место, где перед тем лежал мертвый Острогоров.
— Займемся делом, Петр Николаич, — сказал тут же вошедший Ивакин. — Дежурный! Лампу поярче! — властно выкрикнул он, не задав никаких вопросов.
Время не ждало.
Настала холодная ночь. Большая луна еще пряталась в появившихся негустых облаках, но уже готова была прорвать их завесу. От Вязьмы время от времени слышались короткие автоматные очереди, и по темным полям летели стайки трассирующих пуль. Это фашисты, должно быть, пытались настичь людей, бежавших из города, от террора десантников. Пожары и стрельба в самом городе не прекращались. Особенно упорно трещала перестрелка на юге, в районе вокзала, где закрепился батальон Трошина.
На левый фланг дивизии Чебрецова в наступивших сумерках выдвинули пополненный и доукомплектованный полк майора Царевича, батальон которого уже занимал вокзал Вязьмы.
Этот полк усилили артиллерией и минометами. Бурнин сообщил, что за полком Царевича подготовлен в резерве еще батальон, как приказал Балашов — для развития и закрепления успеха Царевича.
Группа разведчиков, возвратясь на КП Царевича, доложила, что парашютисты силами до батальона ведут наступление на вокзал. Внезапным ударом в их фланг можно помочь батальону Трошина и установить взаимодействие с ним в дальнейшем бою.
С севера, как было условлено, ополченские части вступили в ожесточенную перестрелку с фашистами. Били из минометов по северной части города, отдельными группами наступали к окраинным огородам.
Балашов возвратился к ночи сюда, на КП левого фланга. Чебрецов и Бурнин еще раз изложили командарму намечаемый план боя.
Все прислушивались к стрельбе на севере, у ополченцев, наблюдали орудийные вспышки.
На северной окраине Вязьмы сверкали разрывы мин и снарядов. Видимо, там уже по-настояшему разгорелся бой. Два раза уже донеслось оттуда многоголосое, протяжное «ура». Можно было предположить, что силы фашистов оттянуты ополченцами в том направлении.
— Начинайте! — приказал Балашов.
Чебрецов передал по телефону приказ. Красная ракета взвилась где-то недалеко в тылу, и тотчас же над КП полка загудели разом десятки снарядов и мин, проходя на Вязьму, и начали рваться в районе, из которого до этого разведчики засекли стрельбу по вокзалу.
Подавленные ураганным огнем разом нескольких батарей, фашисты как онемели.
Царевич поднял бойцов в наступление. Но едва позади первой цепи остался исходный рубеж, как у немцев все снова ожило — вдоль южной окраины Вязьмы взвились ракеты и осветили западные подступы к городу, которые при строительстве укреплений были нарочито оставлены открытыми и удобными для обстрела.
Среди наступающих начали рваться крупные мины, а над их головами лопалась сразу всюду шрапнель. Пулеметы фашистов залились неистовым треском. Красные и зеленые нити пулеметных трасс с разных сторон впились в наступавших. Над окопом КП засвистали пули.
— Откуда же у них столько огня? Что за черт? — проворчал Балашов. — Не может воздушный десант иметь столько орудий.
Чебрецов и Бурнин недоуменно молчали.
Полк сообщал о потерях, но и без того было видно при свете ракет, как тают ряды наступающих.