— Ой, да правильно я тебя поняла! — скривилась Ксения. — Только ерунда все это. Так ты сделаешь еще хуже. Появишься в прошлом уже не в двух, а в трех экземплярах. Потом помчишься исправлять сделанное уже тем, третьим. Абсурд. Ну и самое главное: авария. Я ведь ее наблюдала от и до. Знаешь, сколько народу побилось? Как ты ее собираешься предотвратить — броситься под такси, в котором ехал со своим другом?
— Если б знать, из-за чего она произошла.
— Самое интересное я пропустила. Слышу только — грохот, и машина ваша переворачивается. Спасибо, грузовик подстраховал.
Мы еще с полчаса смотрели телевизор, однако ничего нового не увидели. Никакой рекламы, никаких фильмов и развлекательных программ, только постоянные напоминания про комендантский час и предупреждения о необходимости быть бдительными, не поддаваться на провокации и по любому поводу набирать 02.
Для того чтобы получить представление о происходящем, нужно было выйти на улицу, и я стал собираться.
— Документы возьми, — посоветовала Ксения, но тут же раздумала. — Нет, не надо. Вдруг здесь новые образцы какие-нибудь ввели.
— Если б ввели, они бы у меня были. Я же эти пять лет прожил вместе со всеми, а не в воздухе провисел. Хотя не представляю, как это может быть.
— Мы оба выпали, Миша. Ты — из своего времени, я-из своего.
Мне хотелось ее утешить, сказать, что все будет пучком — вот только сгоняем в Две тысячи первый, — но врать было противно. Когда дяденька с орденом за заслуги перед отечеством — не твоим, а его, далеким и чужим, отечеством — говорит тебе:
«Хароший мальчик пит вотка и играйт балалайка, плахой мальчик висет на верофка», — вера в светлое будущее начинает таять.
Из дома я выполз, как вор, пригнувшись и подозрительно вглядываясь в каждого встречного. Ксения предложила составить мне компанию, но я приказал ей остаться дома. Второй выпуск новостей, в котором говорилось о том, что правительство планирует ввести продовольственные карточки, подкосил ее окончательно.
Прохожие, такие же сгорбленные, как я, отвечали мне такими же косыми взглядами. Люди — их было совсем немного — шли быстро и не дыша, будто протискивались в узком коридоре между пьяными хулиганами. Так ходили только беженцы из фашистской Монголии, и то неделю-две, пока не привыкали к тому, что их никто не схватит и не бросит в застенок.
Сначала мне почудилось, что над Москвой навис туман: дома были серыми и какими-то влажными, улицы жаждали уборки и солнечного света. Потом я сообразил, что во всем виновата реклама, вернее, ее отсутствие. Привычные транспаранты и щиты исчезли, остались только ржавые рамы вдоль проезжей части. Машин почти не было. Даже деревья тяготились своей осенней наготой и от этого казались еще более убогими и совсем черными.
У магазина «Автозапчасти» копошились двое рабочих. Тот, что повыше и помоложе, стоял на складной дюралевой лестнице и колотил молотком по ярко-красной вывеске над входом. Я деловито поздоровался. Он посмотрел на меня сверху вниз и шумно утер нос.
— Сигаретой не угостишь? — спросил второй, сидевший на деревянном ящике.
Я полез в карман, но вспомнил, что оставил почти полную пачку на лавке в две тысячи первом. Дома сигарет не нашлось; сегодня было первое утро, когда я не покурил перед завтраком.
— А что, магазин закрывается?
— Почему закрывается? Оформление меняем, как положено. Теперь на двух языках будет — на русском и на английском.
— Зачем?
Мужик на стремянке перестал стучать и, сунув молоток за ремень, снял с кронштейна правую часть вывески.
— Ты че, парень, только проснулся? — он спустился вниз и передвинул лестницу. — Как Ричард велел, так и делаем.
— А нам что? — добавил второй. — Мы их не рисуем. Повесить? Пожалуйста. Убрать? Пожалуйста. Работа!
— Ты иди куда шел, не мешайся тут. Я приблизился к метро и растерянно остановился. На месте гомонливого рынка зябли пустые ряды. У перекрестка высилась пирамида из желтого песка. Несколько человек наполняли им брезентовые мешки. Неподалеку стоял голубой джип с большими буквами «UN» на двери. Это не мой город, не моя страна. Это не моя жизнь.
— Здравствуйте, Михаил Алексеевич! Сзади неслышно подошел пожилой мужчина.
С его шляпы тоненькой струйкой стекала вода. Дождь.
А я и не заметил.
— Здравствуйте, Михаил Алексеевич, — повторил он, старательно выговаривая отчество. Незнакомец улыбался так заискивающе, что мне за него стало совестно.
— Здрасьте. Не припомню…
— Одоевский, — услужливо подсказал он. Я подумал, что люди с такой фамилией не должны кланяться тому, кто им годится в сыновья.
— Хотел вот справиться, Михаил Алексеевич. Извините, вижу, вы не в настроении, но все же…
Как там мое…
«Дельце», подумал я. Если он скажет «дельце», я плюну ему в лицо. Потому что Одоевские не должны…
— …заявленьице.
Он безнадежен. И как в тот раз, после выстрела Куцапова, я удивился: где я?
Не говоря ни слова, я направился в сторону «Покушай».
Внутри было пусто. За стойкой дремал усатый здоровяк в мятом фартуке. Дверь хлопнула, стекло в ней задребезжало, и человек сонно поднял голову. На его румяной физиономии возникло недовольство, но через мгновение оно сменилось подобострастием.
— О, какие гости! Михаил Алексеевич!
— А где Ян? — спросил я, про себя отмечая, что никогда раньше усатого не встречал.
— Ян? — озаботился тот. — Извините, не…
— Хозяин кафе. Мужчина побелел.
— Так… я и есть хозяин.
— Ах, ну да!
— Михаил Алексеевич… уф-ф, так ведь и до инфаркта… — промямлил он. — Вам посмеяться, а у меня дети.
— Налей-ка ты мне водки.
— Водки? — заулыбался он. — Вы бы, Михаил Алексеевич, лучше героину попросили. Или уж сразу атомную бомбу. — Усатый несолидно захихикал. — Нет, мы люди честные. Законы уважаем. Они ведь для чего писаны — чтоб простой человек их соблюдал. Неукоснительно.
Слово «простой» он произнес с едва заметным ударением: кто захочет — расслышит, кто нет — пропустит мимо ушей. Я расслышал. И догадался, что с усатым нас разделяет не столько прилавок, сколько разница в положении. Так же как с тем, в мокрой шляпе. С Одоевским.
Положение — у меня?
— Значит, водку не наливаешь. Ну а поесть-то у тебя можно?
— Вы, Михаил Алексеевич, сегодня такой загадочный… Проверяете нашего брата? Это правильно.
— Нет, я серьезно. Кушать хочется. Написано же: «Покушай».
— Приготовить, конечно, недолго, но если честно, Михаил Алексеевич… Я ведь не ожидал, что вы заглянете, — снова разволновавшись, залебезил хозяин. — Если б заранее — тогда другое дело…
— Короче, — оборвал я.
— Может, как всегда, обойдемся наборчиком?
— Давай как всегда.
Хозяин убежал в подсобку и вынес оттуда бумажный пакет, доверху набитый консервными банками.
— Вот так, за донышко, — заботливо проговорил он. — Порвется не ровен час.
— Спасибо. Сколько с меня?
— Ну что вы, Михаил Алексеевич! Обижусь.
— Бесплатно, что ли?
— Вы так спрашиваете, я прямо не знаю, — засмущался усатый. — Ведь я вас очень уважаю, мы все вас очень уважаем, поверьте.
— Послушай, скажи мне одну вещь. Считай за шутку или как хочешь. — Я поставил пакет на стойку и положил руку ему на плечо. — Кто я?
— Заступник наш, спаситель…
— Кто я такой? По должности.
— Ну, если угодно… Вы заместитель куратора муниципального района «Перово», Николая Трофимовича заместитель. Кланяйтесь от меня, как увидите. Очень все…
— Что еще за куратор?
— Уполномоченный наблюдателя по Восточному сектору, — испуганно проговорил хозяин.
— Какой наблюдатель, какого сектора? Рожай быстрее, что мне из тебя по капле выдавливать приходится?
— Восточного сектора. Наблюдатель ООН, мистер Ричардсон.
— Англичанин?
— Американец.
— Вот теперь ты мне скажи, мурло, откуда в Москве взялся какой-то Ричардсон?
— Не знаю. До него Баркер был.
— А до Баркера?
Усатый прищурился, сканируя меня своими холодными глазами. Маска лакейства вдруг спала, и за ней проступила горечь. Нормальное человеческое чувство. Я перегнулся через прилавок и прислонился лбом к его жесткой шевелюре.
— Ташков я, да. Только не тот, не иуда. Маминой могилой клянусь.
— До Баркера я служил в милиции, — прошептал усатый. — Ничего жили, нормально. Всем было хорошо. А потом мы на гансов сбросили бомбу. Прямо на Ригу. А потом на Вильнюс. И правильно сделали.
Он рассказывал, а я слушал и тихо сходил с ума. Мои фантастические придумки не шли ни в какое сравнение с тем, что случилось в действительности.
Я плохо помню, как вернулся. С кем-то здоровался, кого-то спрашивал, кому-то обещал. Все, кто меня узнавал, стремились показать, как они меня любят. И Николая Трофимовича тоже. И мистера Ричардсона. Они растекались в слащавых улыбках, изгибались, как раненые черви. Их лица говорили: да, Михаил Алексеевич, мы черви. За их зрачками прятался страх.