Я повернулась к Искену, чтобы убедиться, сообразил ли он, наконец, какой тактики следует придерживаться при обращении с Леопольдом, и с облечением заметила, что Искен едва сдерживает смех при виде возмущения чародея.
— Разумеется, мессир! — любезно промолвил аспирант, придав себе серьезный вид. — Вы не занимаетесь научной работой и не занимаетесь работой грязной…
— И вообще ни при каких обстоятельствах магистр Леопольд не работает, — подсказала я главный вывод, следовавший из всего сказанного чародеем.
— Именно так! — торжественно согласился Леопольд, ничуть не смущенный моей прямотой.
И молчаливый договор между нами был заключен. Леопольд не проявлял никакого любопытства к делам Искена в обмен на собственный покой; Искен не косился более с подозрением на лжеаспиранта; я же внимательно изучала бумаги Искена, пытаясь понять, что же понадобилось Аршамбо от сородичей Ринеке. Вряд ли ученый чародей был наивен настолько, чтобы надеяться на какую-то помощь с их стороны, да и рассказ Искена свидетельствовал о том, что даже заново открыв дорогу к храму в Иных Землях, чародей всего лишь попадет к таким же руинам, что окружали нас сейчас. И если я могла допустить, что научный интерес магистра может удовлетвориться таким исходом, то уж в желание Искена покопаться еще в одних развалинах во имя науки я верить отказывалась.
К своему удивлению я обнаружила среди бумаг и копии тех самых свидетельств двух крестьян, что сумели когда-то пройти по заброшенной дороге. Мне показалось, что в голосе Искена звучала некоторая напряженность, когда он рассказывал о храме духов, и я сразу заподозрила, что он будет скрывать от меня подробности этих происшествий. Однако я ошиблась: оба документа лежали передо мной, и я, продолжая недоумевать, принялась читать первый из них.
Уж не знаю, много ли добавил отсебятины в текст неизвестный писец, или же Лукиус Моол, вспоминая о своих злоключениях и впрямь был необычайно многословен, но я с с трудом осилила первые две страницы, так ничего и не узнав, кроме того, что погода стояла в ту пору приятнейшая, князь Йорик — видимо, батюшка нынешнего — правил мудро и милостиво, а к празднику Святого Аспеля жители Козерогов подготовили немало сухого хвороста для костров — не менее вязанки от каждого подворья. Тут я зевнула и с неодобрением подумала, что иных рассказчиков подводит склонность к излишним подробностям, а иных писцов — хвастовство своим умением искусно составлять предложения не менее чем с десятью запятыми.
К третьей странице история начала проясняться — Лукиус Моол, немало поюлив, признавался, что в его семье хоть и уважают новые порядки, однако выказывают уважение и старым традициям. То, что называлось ныне праздником Святого Аспеля, некогда было днем Урожая, который весьма почитали лесные духи, красноречиво именуемые в записях со слов крестьянина Темными Господами. Лукиус Моол каждый год к празднику собирал корзину всяческих сластей, до которых, как говаривали, духи были весьма лакомы в былые времена, украшал ее колосьями, и отправлялся по старой тропке, упрашивая Темных Господ не гневаться за то, что нынче люди их позабыли и более не устраивают праздничных шествий в их честь.
Становилось понятным, отчего Лукиус так долго ходил вокруг да около, то славя князя, то отчитываясь, сколько хворосту пожертвовал на праздничные костры. Конечно же, он понимал, что его могут объявить еретиком да еще и накликать на него гнев Лиги — в вопросах чествования духов и священники, и маги проявляли редкое единодушие. Тут я одобрительно хмыкнула, вспомнив, как сама увешивала стены своего дома в Эсворде портретами князя Йорика, да советовала Мелихаро вязать побольше сине-белых ковриков — то, как известно, были цвета правящего княжеского дома. Господин Моол начал казаться мне вполне рассудительным человеком.
Много лет старательный Лукиус относил корзину к болотам, считая, что Темные Господа — ежели им будет угодно когда-нибудь вернуться — примут во внимание его умеренную преданность. Чувствовалось, что крестьянин довольно неплохо представлял себе повадки духов и не сомневался, что возвращение это будет не из приятных, так что одна корзина пряников в год казалась вполне разумным вкладом в будущее. Однако в год, отмеченный длительной засухой, с господином Моолом произошло то, чего он всегда опасался в душе, ступая на заброшенную тропу: стоило ему только углубиться в лес, как дорога начала чудесным образом расширяться, затем под ногами он почувствовал каменную кладку, скрытую под опавшей листвой, и вскоре, к своему ужасу, он увидал каменные ворота весьма изящного вида.
Бедный Лукиус бесхитростно признавался, что страшно испугался, завидев храм, о котором он разве что слышал от своего батюшки, и поначалу решил, что случилось худшее — вернулись старые добрые времена, когда лесные короли имели куда больший вес, чем человеческие князья. «Аж сердце заболело у меня, когда представилось мне, что вновь начнут Господа охотиться, колдовать да забавляться на свой лад! — читала я, горестно и понимающе вздыхая. — И так немало в лесу всяческой нечисти, что кусается пребольно, ежели не успеешь ее дрыном вовремя огреть, да вредительствует на огородах бессовестно, только и знаешь, что отраву покупать да капканы! Но разве ж на лесного короля капкан поставишь или травленого зерна ему подбросишь? Он в деревню и не придумает пойти — сами будем к нему на поклон ходить, да просить, чтоб не погнушался нашим медом, репой да капустой! А подати и без того нынче велики, чтоб кормить еще и духов с их сродственниками!».
С этими невеселыми и вполне разумными мыслями Лукиус мужественно прошел к храму и принялся осматриваться, чтобы понять, где же оставить корзину с гостинцами, которая с каждой минутой казалась ему все более скромным и неподобающим даром — храм Темных Господ выглядел куда более величественно, чем храм человеческий. Но чем дольше Лукиус бродил по каменным ступеням, тем более уверялся в том, что это сооружение давно уж заброшено, хоть и не понесло такого урона, как оно обычно случается со строениями в нашем мире. «Бабы и мужики из серого камню повсюду, — описывал увиденное Лукиус, — однако ни руки, ни головы у них не отбиты, и даже то, что на погляд легко отламывается — не отломано. Однакож в том пруду, что во дворе устроен с превеликим искусством, воды давно уж не было, и только лягухи квакают в луже от дождя. Везде уж лопух растет да прочий сорняк, и двери, видать, никто не открывал уж много годов кряду».
Я внимательно читала, пытаясь в подробностях вообразить, как выглядел тот храм: крестьянин довольно подробно описывал все лестницы и двери, в которые проходил, и по всему выходило, что он действительно обошел все уголки двора и сада, прежде чем попытался войти внутрь — но так никого и не повстречал на свое счастье. Двери с трудом отворились, Лукиус сунул нос внутрь и убедился, что внутри довольно светло. Непрерывно кланяясь, он вошел в главный зал, где под крышей чирикали воробьи и ворковали голуби. Там он поставил корзину на какое-то каменное возвышение, и собирался уж было идти, но вспомнил, как отец рассказывал ему, что…
На этом месте записи обрывались. Я чертыхнулась, и, ни на что особо не надеясь, покопалась среди бумаг. Конечно же, страницы с окончанием истории нигде не было. Можно было предположить, что Лукиус благополучно вернулся домой, раз уж вскоре после этого его рассказ оказался записанным и сохраненным в библиотеке Академии, но это было не главным. Пролистав бумаги, касающиеся второго крестьянина, забредшего к храму, я убедилась — окончание истории отсутствует и там. Кому-то не хотелось, чтобы читатель узнал что-то о внутреннем убранстве храма — или же о том, что в нем хранилось. Возможно, то было сделано еще до того, как с бумаг сняли копии, однако я была почти уверена: недостающие листы припрятал Искен, не слишком заботясь о том, что это вызовет у меня подозрения.
И в самом деле — что я могла поделать? Если уж Искен решил о чем-то умолчать, у меня не достало бы сил заставить его говорить. Единственное, что мне оставалось — заявить, что я сбегу, если аспирант не будет со мной честен, но это был никуда не годный блеф.
«Ладно же, — подумала я, отложив в стороны бумаги. — Сначала нужно посмотреть, до каких пределов простирается твоя откровенность, Искен, а затем уж выуживать из тебя сведения, которыми ты делиться не собирался». И я направилась к аспиранту, старательно что-то вычерчивающему на каменных плитах. Вряд ли у Искена получилось бы скрыть от меня, чем он собирается заниматься в ближайшие дни, поэтому здесь не стоило ждать проклятых недомолвок и уверток.
— Я пытаюсь восстановить расположение той части храма, что была полностью уничтожена, — ответил Искен в ответ на мои расспросы.
— Но зачем? — я и впрямь не понимала. Из того, что я услышала от Искена до сих пор, можно было сделать вполне определенный вывод: Аршамбо и его аспиранта интересовал храм духов, а вовсе не эти руины.