Большое достоинство романа Вассермана — его логичная и естественная композиция, та взаимосвязь одной детали с другой, которая ощущается нами на каждом шагу. Так, от затхлой атмосферы дома Кванта, в которую автор надолго погружает читателя, тянутся нити не только к мелким и, казалось бы, случайным картинам мещанского быта городских обывателей, но и к великосветским гостиным, где царит общественное мнение, по ироническому определению автора, «столь же трусливое, сколь и неуловимое». Все это усугубляет обобщенность, свойственную той моральной критике, которой автор подвергает современное ему общество.
В «Каспаре Хаузере» Вассерман обнаруживает незаурядное мастерство диалога. Как это выразил очень простыми словами Т. Манн, «его герои говорят именно так, как они должны говорить». Речевые характеристики существенно дополняют их облик. Меньше всего, пожалуй, мы слышим речь главного героя. Но это связано с концепцией романа, — Каспар немо взирает на мир, и основное для писателя — не слова его героя, Произносимые чаще всего по принуждению, а переживания и мысли. Лишь читая дневник юноши, отрывки из которого вкраплены в книгу, мы как бы впервые с изумлением слышим его истинный, идущий от самого сердца голос и невольно вспоминаем заключительную строфу из стихотворения Верлена, переиначившего немецкое имя юноши на французский лад:
В первые летние дни 1828 года по Нюрнбергу разнеслись странные слухи о человеке, который содержался под стражей в крепостной башне и день ото дня все больше удивлял как полицию, так и людей, к нему приставленных.
Это был юноша лет семнадцати. Никто не знал, откуда он. Сам он ничего сообщить не мог, так как говорил не лучше двухлетнего ребенка; только некоторые слова ему удавалось произносить отчетливо, и он все время твердил их заплетающимся языком, то жалобно, то радостно, словно в них не было смысла и они являлись лишь безотчетным выражением его страха, его желаний. Он и походкой напоминал ребенка, делающего свои первые шаги: ступал не с пятки на носок, а сразу всей ступней, тяжело и неуверенно.
Нюрнбержцы — народ любопытный. Каждый день сотни их поднимались на гору к крепости по девяноста двум ступенькам, ведущим в старую мрачную башню, — взглянуть на незнакомца. Входить в полутемную камеру было запрещено, и они, теснясь у порога, смотрели на странное человеческое существо, забившееся в самый дальний угол камеры. Юноша играл белой деревянной лошадкой; эту лошадку ему подарили дети тюремщика, у которых он ее увидел, растроганные его восхищенно-просительным лепетом. Глаза его словно бы не воспринимали света, по-видимому, собственные движения внушали ему страх, а когда он поднимал руки, чтобы что-то ощупать, казалось, воздух таинственным образом оказывает ему сопротивление.