..
В один из дней венскому послу Антону Прокешу доложили о прибытии нового берлинского посла:
— Отто фон Бисмарк из замка Шенхаузен на Эльбе!
— Что ж.., пусть войдет, — сказал Прокеш. Было очень жарко, и он сидел в комнатах, средь антикварной обстановки, вывезенной им с Востока, одетый весьма легкомысленно. Австриец хотел сразу же поставить пруссака на место и, закрывшись газетным листом, делал вид, что поглощен чтением. Когда же Прокеш насытил свое тщеславие и решил, что Бисмарк уже достаточно огорчен его невниманием, он лениво опустил газету. Тогда открылось дивное зрелище: посол Пруссии успел раздеться и торопливо стягивал с себя кальсоны.
— Вы правы, — сказал он, — что не носите фрака. Жарища такая, что я решил последовать вашему примеру. Только я намного откровеннее вас и совсем не стыжусь своей наготы...
Прокешу ничего не оставалось, как извиниться и принять должный вид. Бисмарк тоже застегнул сюртук на все пуговицы. Прокеш заметил на отвороте его лацкана скромную ленточку.
— За какие доблести вы украшены орденом?
— Если б орден! — отвечал Бисмарк. — У меня в Померании был конюх, ужасный пьяница, он провалился под лед на Липпенском озере, я его вытащил, и вот меня наградили жетоном за спасение христианской души, явно заблудшей...
Между ним и австрийским председателем бундестага сразу возникла вражда. Бисмарк вызнал, что средь редкостной мебели Прокеша есть бюро из мореного дуба, в котором венский дипломат хранит документы, направленные на подрыв прусского авторитета в германском мире. Попутно Бисмарк выяснил, что Прокеш ради барышей иногда распродает мебель антикварам. «Ага! — сказал он себе. — Любимое зрелище богов — видеть человека, вступившего в борьбу с непреодолимым препятствием. Если так, то пусть же весь Олимп не сводит с меня глаз...» Бисмарк поспешил в Берлин, где повидался с Гинкельдеем, начальником тайной прусской полиции. Он сказал ему:
— Барон, мне еще никогда не приходилось таскать вещей из чужого дома... А вам?
— Я тоже не жил воровством, — признался Гинкельдей. — Думаю, что при наличии сноровки это дело нетрудное.
— Но вещь, которую надо стащить во благо прусской истории, не оторвать от пола. Она страшно тяжелая!
— Ну, что ж, — не смутился полицай-президент, — у меня есть помощник, некто Вилли Штибер, бывший пастор, а ныне адвокат по воровским делам. Очень ловкий парень...
Штибер был тайно представлен Бисмарку.
— Все будет сделано, — обещал он послу. Ночью Штибер навестил погребок, где коротали время воры и сыщики; он подсел к одному типу, дремавшему над кружкой «мюншенера»; это был берлинский жулик Борман.
— Эй, проснись! — растолкал его Штибер. — Ты уже не Борман, а Самуил Гельбшнабель, у тебя завелась антикварная торговля на улице Цейтль.
— Это где такая? — спросил Борман, зевая.
— В вольном городе Франкфурте-на-Майне, куда и поезжай утренним поездом. Вот тебе паспорт жителя Чикаго...
— Это где такой? — спросил Борман, допивая пиво.
— Очень далеко. Там тебя никто не поймает... Прокеш вскоре принял у себя американского антиквара Гельбшнабеля, желавшего украсить Новый Свет перламутровым столиком из турецкого сераля. Прокеш заломил немалую цену, но янки невозмутимо отсчитал деньги и сказал, что за столиком пришлет двух фурманов. Посол собирался выехать в Вену, а потому уверил Гельбшнабеля, что соответствующие распоряжения даст своему дворецкому... Прокеша не было, когда на его виллу вломились, громыхая башмаками, два подвыпивших извозчика-фурмана и без лишних слов дружно ухватились за бюро.