У меня сложилось впечатление, что я только что просмотрел что-то важное или по крайней мере необычное. Колеблясь, я еще раз прислушался к себе, устало потер виски и попросил компьютер дать реверс. Сначала мне показалось, что я ошибся. Два последних файла были абсолютно не интересны. Один из них представлял собой земной документ середины двадцатого века о необходимости добровольных пожертвований для фронта, а второй - монографию какого-то веганина, посвященную самоуничтожению из религиозных соображений одного из народов Шакшарта-Д. Зато третий файл оказался как раз тем, что я искал.
Слегка ошарашенный, я смотрел на экран, удивленно разглядывая длинный и бессмысленный ряд компьютерных символов, и думал о том, что, наверное, стал уже засыпать, раз не обратил на это внимание сразу. Файл назывался по пяти первым значкам ряда J7b]4 и помещался в списке по алфавиту.
Однако полная его абсурдность свидетельствовала о том, что Давантари скорее всего не имел к нему никакого отношения. Что это был за текст и вообще была ли эта запись осмысленным текстом, оставалось только гадать.
"Завтра, - сказал я себе, - завтра ты все узнаешь. А сейчас пойди и попробуй уснуть. Для тебя это гораздо важнее, чем любой файл, и даже важнее, чем судьба местной цивилизации. Ты у себя один, другого такого нет".
"Завтра, - продолжал думать я уже в постели. - Новый день, новый круг. Бесконечные круги отчаяния, от которого никак не избавиться. А ты образовался, дурачок! Непонятный файл - может быть, хоть он отвлечет тебя немного? Нет, не отвлечет. Ничего тебе не поможет. Ни вся эта морока с умными книгами, ни девки, ни купленная тобой гостиница. Ты порченый, гнилой изнутри, с рваным сердцем. Ты зря выжил, толку от тебя уже не будет. Хорошо хоть, что ты догадался оставить ойкумену. По крайней мере ты теперь в этой твоей гостинице не мешаешь жить другим. А то один твой вид вызывает рвотный рефлекс. У Оклахомы, например. Забейся в дыру и сиди. Это теперь твой удел - сидеть в дыре. Ты только досиди достойно, немного вроде осталось..."
Мысли спутались, и я наконец провалился в темную пучину сна, который, как всегда, должен был окончиться кошмаром. Однако просыпаться было еще хуже, чем видеть сны. Даже акулы, прижавшие меня к рифу, были приятнее ожидающей меня действительности. И только когда я понял, что давно уже разговариваю с Мартой, отчаянно пытаясь доказать, что она всегда была ко мне несправедлива, я сел, стараясь открыть слезящиеся от рези глаза.
Не одеваясь, я добрел до кресла напротив кровати и рухнул в него, с омерзением глядя на разобранную постель. Смятые, пожелтевшие простыни не менялись вот уже три дня. Я запретил уборщику часто перестилать их. Чистое белье кололо мне тело и напоминало погибший "Трезубец", который я, не жалея энергии, заставлял вылизывать дважды вдень. Я понимал, что все это должно плохо кончиться, но ничего не мог поделать с собой. Я устал бороться, тем более что шансов у меня не было никаких. Я медленно дрейфовал к последней гавани, и мне было абсолютно все равно, какие простыни окажутся подо мной в последнюю ночь.
"Но ведь ты еще не умер! - сказал я себе. - Это морок и бред. Они развеются. Надо только время, и ты придешь в себя. Начни с малого. Убери, например, постель. Или по крайней мере перепрограммируй уборщика. Ну! Давай же!"
Но ничего такого я не сделал, а только, поморщившись от нелепого пафоса, потянулся к лежащим на полу шортам. И тут вдруг вспомнил, что хотел связаться с Давантари. Воспоминание о вчерашнем файле быстро привело меня в чувство. Было в этой истории что-то тревожное, проступающее сквозь непонятный текст, как тайные знаки дьявола на нагретом пергаменте. Однако информация моя, похоже, совсем не заинтересовала Давантари.
- Да мало ли что это может быть, - сказал он, и мне показалось, что в тоне его проскользнуло раздражение, вызванное необходимостью тратить время на пустяки. - Но ты не волнуйся, я все проверю и вечером сообщу.
- Хорошо, - согласился я. - Но если будет что-то серьезное, не оставляй на рекордере, скажи лично мне. Не хочу, чтоб мой жилец знал.
Выходя, я прошел мимо двери Оклахомы. Как и вчера, она была открыта настежь. Оклахома сладко спал на своей необъятной кровати, обнимая одну из девчонок. Другая занималась рядом любовью с двумя новыми парнями. Кроме них, в комнате больше никого не было.
Выйдя на улицу, я медленно двинулся вдоль Разделителя, потом свернул в узкие проходики между разноцветными домами Нижней части и углубился в район втирален, время от времени покупая "хлопок" и задумчиво наблюдая, как взвивается к небу выпархивающий из него ароматный дым. Экипажи и троллейбусы, которые здесь называли "перевозками", не допускались в центр города. Поэтому по улицам внутри Разделителя обычно бродило множество людей, большей частью красивых и нарядно одетых женщин. Во влажный период красивых женщин почему-то всегда намного больше, чем в сухой. Раньше я бы обязательно не удержался и подсек какую-нибудь на вечер. Но сейчас я только фиксировал мимоходом привлекательное сочетание черт, тут же забывая попавшееся мне на глаза лицо.
Если бы меня спросили, куда и зачем я иду, я бы не смог ответить. Но я помнил, что доктор Егоров на прощание посоветовал мне как можно больше гулять. Таким образом, мое бесконечное кружение по городу полностью соответствовало предписаниям врачей. Часто я осознавал себя стоящим у какой-нибудь абсолютно неинтересной витрины, иногда меня заносило в небольшие магазинчики и лавчонки, где я бесцельно перебирал ненужные мне вещи, а случалось, и замирал под чьим-нибудь окном, слушая музыку или пение птиц. Однажды я даже простоял около часа на митинге чистильщиков, прежде чем понял, где нахожусь.
Все это время я непрерывно думал о Марте и разговаривал с ней. Это были длинные и однообразные монологи, в которых я пытался убедить себя, что она поступила абсолютно правильно, быстро и решительно устроив свою судьбу.
- Мне уже двадцать пять, - говорила она мне в нашу последнюю встречу. - Я старею, посмотри, у меня на груди уже перетяжки. Еще немного, и мне было бы не на что рассчитывать. И к тому же мне надо было кормить ребенка. Твоего ребенка! - подчеркнула она, считая, видимо, это неотразимым аргументом.
Я сидел, сжавшись в невероятно тугой комок, чувствуя, как безжалостные пальцы медленно стискивают у меня в груди едва залеченное сердце. Все свои силы я тратил на то, чтобы казаться спокойным, зная при этом, что долго я так не выдержу.
- Но почему Стефан? - глухо спросил я. - Неужели ты не могла выбрать кого-то другого?
- Он меня любит и... - горячо начала Марта и остановилась, не закончив фразу.
Тогда я не обратил на это внимания. Теперь я думаю, что она собиралась сказать "и всегда любил".
Я привык к пешим прогулкам. Вначале меня пугало это бессмысленное бродяжничество, но сидеть в гостинице было вообще невмоготу, и я перестал бороться с собой. Иногда меня заносило так далеко, что, когда я уставал, я ложился на землю в каком-нибудь тихом месте и засыпал. Поэтому я совсем не удивился, обнаружив себя далеко за городом, на дороге, ведущей в Хармонгское ущелье. Горы здесь подступали к самому морю, и когда я пришел в себя, то обнаружил, что успел забраться достаточно высоко.
Отсюда открывался очень красивый вид, и какое-то время я сидел на краю обрыва, рядом с каменным, покосившимся от времени драконом, разглядывая крошечные суда у горизонта, сонные улочки безлюдного в это время города и кипение жизни в порту и в карьерах, расположенных у подножия огибающего долину отрога.
- Спать мне еще не хотелось, и, поднявшись на ноги, я пошел, минуя лес, дальше. Теперь передо мной было начало серпантина, ведущего вверх, к первому на этой трассе перевалу. Раньше по дороге на Хармонг часто ездили экипажи, возившие любителей плеснуть кровью на конус тамошнего оракула. Война разрушила привычный образ жизни, и сейчас дорога была совершенно пуста. Если бы у меня вдруг случился сердечный приступ, то труп мой мог пролежать здесь несколько дней, а то и больше.
"Труп, - сказал я себе. - Да ты и так уже труп! Жалкий, ни на что не годный калека. Именно поэтому Марта даже не заикнулась о возвращении. Хотя ты, безусловно, простил бы ей все".
Согнувшись и сцепив руки за спиной, словно за плечами у меня висел тяжелый рюкзак, я устало брел по казавшейся мне бесконечной дороге. Однажды дриммер загнал меня на такую же длинную, медленно ползущую в гору дорогу. Я шел по ней в окружении закованных в бронзу легионеров, лениво подгоняющих меня ударами и тычками древков своих копий. Взгляд мой, пробивающийся сквозь мутные разноцветные пятна близкого обморока, выхватывал только путающиеся в рваной хламиде костлявые ноги да сандалии, мягко впивающиеся в белесую пыль.
Так получилось, что это погружение я запомнил почему-то лучше других и в поздних моих воспоминаниях видел себя в этом сне словно со стороны: маленького, изможденного, со спутанной, остро торчащей бороденкой, изо всех сил старающегося вызвать в себе любовь к тем, кто остается жить. Ему было легче, чем мне, этому человеку из спроектированного сна. Он знал меру и цену своих страданий и верил, умирая за грехи человечества, что смерть его не будет напрасной. А кроме того, он точно знал, когда для него все закончится.