Или история с балахоном – Лида вдруг осознала, что у нее нет приличной домашней одежды: старый халат был просто ужасен. И пусть Марк ничего не видел вокруг себя, ей все-таки хотелось быть красивой – вдруг заметит! Она выбросила старье и достала из шкафа балахон, который купила на какой-то выставке ремесел, восхитившись тщательностью работы – платье было сшито в технике пэчворк и очень красиво по цвету. Она надела и критически рассматривала себя в зеркале, думая: ярковато, наверно… Но ей вдруг так захотелось хоть чем-нибудь расцветить бесконечный сумрак их жизни – пусть даже этим странным нарядом, словно собранным из разноцветных заплаток. И вышла в нем к ужину. Илька обрадовался: «Мама, ты как елка!» Елка олицетворяла для него все самое прекрасное и удивительное, а платье действительно чем-то напоминало украшенную елку – много зеленого и сияющие муаровые и парчовые вставки, лиловые, золотые, синие, желтые…
– Ну да, – сказал Шохин. – Только гирлянды не хватает.
– Другого у меня ничего нет, – ответила Лида, гордо выпрямившись. – Так что придется тебе терпеть меня в этом.
Шохин чуть улыбнулся. А вечером, лежа в постели и глядя, как Лида раздевается ко сну, сказал:
– Ты очень красивая. А балахон этот тебе идет.
И повернулся к ней спиной. Сначала они спали вместе, но с каждой ночью это становилось для Лиды все более мучительным. Однажды утром она попыталась приласкать Марка, но он резко отвел Лидину руку и потом два дня не разговаривал. Он ничего не хотел от нее, никакого женского утешения, и в конце концов Лида не выдержала и ушла на кухонный диван, на котором теперь и лелеяла свою горестную бессонницу. Марк, оставшись один, ощутил такой порыв сострадания, что чуть было не позвал ее обратно. Оказалось, привык к теплу ее тела и дыханию по ночам. Но не позвал. Марк понимал, что жесток с Лидой – она ни в чем не виновата! Разве только в том, что жива. А Вика умерла. «Ты этого хотела сама, вот и получай» – примерно так можно было выразить словами его чувства, несправедливые и злые. Где постелила, там и спи. Вот Лида и спала на диване, надеясь, что время залечит рану Марка.
Но рана не заживала, а словно воспалялась все больше. Нужно было хирургическое вмешательство, как тогда, после аварии. Пусть останется страшный шрам и хромота, но, может быть, он сможет жить дальше. Марк даже знал, что нужно сделать: съездить в Трубеж. Вернуться к себе самому, сидящему в саду под яблоней. Потому что тот, кто жил в квартире Лиды и работал в музее, не был Марком Шохиным, просто не мог им быть! Оставленный без присмотра дом беспокоил Марка, словно забытая на привязи собака – старая, любимая, заброшенная. Надо было пойти на кладбище, проститься по-настоящему с Викой. Марк не помнил ничего с того момента, когда нашел мертвую Вику, – пока Лида не поцеловала его, разбудив.
Надо было ехать. Но Марк прекрасно сознавал, что в своем нынешнем состоянии вполне может из Трубежа не вернуться – как они оба ни делали вид, что все прекрасно, и Марк, и Лида знали: ничего прекрасного нет. Иногда он забывался, но потом чувствовал еще большую вину, словно, выходя из мрачной тени горя на свет, предавал Вику. Боль настигала внезапно и сбивала с ног.
Так, в один из дней Шохин в подземном переходе купил игрушку – забавного маленького медвежонка с непропорционально длинными задними лапками. Купил, улыбаясь, с мыслью: вот Вика посмеется – голенастый медвежонок! И только отойдя на пару шагов, вспомнил, что Вики больше нет. Марк прислонился к грязному кафелю стены и стоял, задыхаясь: «Я больше не могу! Господи, дай мне умереть прямо сейчас!» Люди равнодушно проходили мимо, не обращая внимания, а Марк думал: «Может, вернуться в метро, и…» В кармане внезапно зазвонил мобильник – это была Лида:
– Шохин, слушай, купи молока, а? Я забыла. Мы уже дома, неохота выходить.
– Молока?
– Купи, хорошо? Только посмотри на срок годности – долгоиграющее не бери, а такое, где недели две… Марк?
– Я понял. Молоко. Не долгоиграющее.
– Марк, с тобой… все в порядке? Ты где?
– Я здесь. Недалеко. Я куплю, конечно.
Мо-ло-ко.
В этом слове была какая-то надежность, незыблемость – белое, теплое слово, бокастое, похожее на корову: м-му! – м-мо! Слово, мягко катающееся во рту колесиками трех «о» и слегка колющее язык конечным «к» – колокольчик на шее коровы. Марк уцепился за этот колокольчик и пошел, медленно, как старик, переставляя ноги и стараясь не думать ни о чем. Молоко, надо купить молока, Лида сварит кашу для Ильки… Илька! Надо жить.
Придя домой, он стойко выдержал тревожный взгляд Лиды, но сразу ушел в комнату, даже ужинать не стал, и лег носом к стенке, а когда прибежал Илюшка, отправил его к маме. «Сынок, голова сильно болит, я полежу». Вошла Лида, постояла. Марк не повернулся.
Шохин не сразу догадался, что выход есть: надо взять с собой в Трубеж Илюшку. Ребенок защитит его от мрачных мыслей и боли, не даст уйти навсегда. Не даст сбежать с поля боя, потому что именно так Марк воспринимал сейчас жизнь – поле боя с ежедневными маленькими победами и временными отступлениями. Он слишком долго отступал, слишком долго сидел в окопе. Надо идти вперед!
Оставалось лишь сказать об этом Лиде. Это было трудно. Артемида не отпустила бы его, даже с Илькой, а непременно поехала сама. Марк этого не хотел. Он должен был справиться со всем один. Поэтому он выбрал для поездки в Трубеж время, когда Лида собралась в Питер на конференцию, и отпросился на два дня с работы. Лиде он сказал обо всем только в воскресенье на перроне – Лида ехала дневным поездом. Услышав слова Марка, она на секунду прикрыла глаза, потом повернулась и молча ушла в вагон. Марк страдальчески поморщился – ладно, потом, потом. Потом он попросит прощения за все. Вечером, уложив сына, Марк присел рядом – они любили поговорить на сон грядущий. Вдруг, неожиданно для себя самого, он спросил Илюшку:
– А ты… помнишь… Вику?
Илька жалобно насупился, потом пробормотал, что мама не велела говорить с папой про Вику.
– Ничего, можно. Я же сам спросил, верно? Значит, можно говорить.
Илюшка помнил. Оказалось, что Лида провела с ним воспитательную работу: мальчик знал, что Вика умерла, так же как Баболя, только та уже старенькая была. А Вика совсем и не старая. Но мама сказала, так бывает. Это совсем не страшно – умереть. В могильник ведь только кости зароют, а сам человек далеко-далеко, отсюда не видно. Это как в экспедицию уехать, только вернуться нельзя…
Археологический ребенок, Илька все знал про экспедиции, захоронения и могильники и не раз видел в раскопе скелеты в истлевших остатках одежд.
– А что же они там делают, в этой дальней экспедиции, как ты думаешь?
– Кому что нравится. И еще они за нами наблюдают! Они все про нас знают! Если у нас все хорошо, они радуются. А если плохо себя ведешь или капризничаешь, они огорчаются.
Шохин не ожидал, что разговор окажется таким благотворным для него. Илькины рассуждения словно низводили страдания Марка с невыносимых высот мрачной трагедии в формат детской книжки-раскладушки с яркими картинками. Он вдруг задумался: а как, интересно, Лида объясняла сыну их раздельное житье? И появление в общей жизни сначала Патрика, потом Вики? Или никак не объясняла, и Илюшка принимал это как данность? Потом вспомнил мрачное расставание на вокзале и позвонил Лиде. Она выдохнула в трубку:
– За что ты так со мной? Я же… беспокоюсь о тебе! А ты…
В голосе у нее явно слышались слезы. Марк растерялся и забормотал что-то не слишком вразумительное, но Лида не стала слушать:
– Если с тобой что-нибудь случится! Или с Илюшкой… из-за тебя!
– Артемида, ну что ты! Я клянусь!
– Клянется он…
– Я буду звонить!
Но Артемида уже отключилась.
Марк поднял Илюшку ни свет ни заря, чтобы успеть на первый поезд, и к полудню они были в Трубеже. Конец ноября, в Москве пасмурно и промозгло, а тут подморозило, деревья заиндевели, с синего неба шпарило солнце. И Шохин, вдохнув чистейший воздух с каким-то даже арбузным привкусом, подумал: «Боже, какой же гадостью мы дышим в Москве!» Марк включил отопление в доме, надеясь, что нигде не прорвет трубу, и отвел Ильку к Наталье Синельниковой. А сам отправился на кладбище.
Могилу он нашел не сразу – просто холмик земли, заваленный выцветшими за лето венками искусственных цветов, да фотография на дощечке, затянутая полиэтиленом. На фотографию Марк смотреть не мог, но все время видел боковым зрением, как будто живая Вика притаилась где-то рядышком и наблюдала, как он пристраивает свой букет и три ярко-оранжевых апельсина. Потом Марк достал из кармана куртки несуразного голенастого медвежонка и прицепил игрушку к колышку, державшему дощечку с фотографией, так что медведь словно взбирался наверх, к Вике. Постоял немного, не чувствуя ничего, кроме пустоты в душе и тягостного недоумения.