Фролов, чей гроб плыл следом за гробом Лушкевича, смотрел на звездное небо, такое близкое и бесконечное, и думал, что, пожалуй, это и есть жизнь. Мы, думал он, с момента рождения как бы ложимся в гроб и плывем по реке жизни, где в конце пути на нас опустится крышка и наступит полная темнота. Сначала мы лежим в люльке, потом в кровати, где мы проводим половину жизни, потом на больничной койке, иногда плавно переходящей в смертный одр, и, наконец, в гробу. Нет, Стикс – это не река, через которую нас перевозит Харон после нашей смерти. Жизнь – это и есть Стикс. Мы начинаем пересекать его, едва родившись. И все наше путешествие – это путешествие по Стиксу на тот берег. И нам только кажется, что мы управляем лодкой. На самом деле ею правит Харон. Невидимый, конечно. И меня, как и всех, просто несет куда-то. И я понятия не имею, по какой причине меня несет с той или иной скоростью, когда наступит финал и так далее. Это смерть, начиная с начала жизни. То есть медленное умирание. Я как бы еще жив, но на самом деле плыву в гробу, воображая, что это прогулочная лодка. Вроде слепого Фауста, думавшего, что строится новый дом, и не понимавшего, что на самом деле это ему роют могилу. Я, конечно, могу выброситься из этой лодки и, например, утонуть. Но этим я не решу проблему управления, я всего лишь откажусь от финальной части путешествия. Кстати, интересно, что было бы, если душа вдруг решила выброситься из лодки Харона в Стикс. Кажется, на такое никто не решался. Интересная мысль. Умереть ты не можешь, стало быть, хуже уже не будет. Или из Стикса тебя выловят и снова в лодку втащат? Я бы рискнул – все равно терять нечего…
Скрытый стенками гроба Фролов вспомнил, как в детстве любил прятаться в шкафах и под кроватями. Не потому, что хотел стать невидимым – эта мысль его пугала, а потому, что хотел проверить, будут ли искать его родители. Один раз попытался симулировать свое исчезновение более основательным образом – сговорился с Юркой Тихомировым, и тот соврал родителям, что Саша ушел в неизвестном направлении. Саша же тем временем прятался у Юрки.
– Ну как, ищут? – с надеждой спрашивал он у приятеля каждые полчаса.
– Да я откуда знаю? – пожимал тот плечами. – Наверное.
Саша услышал, как в дом в Тихомировым зашла мама. Ее встретила мама Юры. Комната, где прятался Саша, располагалась прямо над гостиной, и он мог хорошо расслышать разговор родительниц. Вначале они и вправду говорили о нем, но недолго. Затем почему-то стали обсуждать цены на продукты. Это сильно укололо Сашино самолюбие. Вечером ему надоело прятаться и он вернулся домой. Получил оплеуху от мамы, отчего стало совсем тошно.
Фролов только сейчас понял, что и повзрослев, продолжал играть в эту странную игру. Ему хотелось, чтобы его стало недоставать. Чтобы его хватились. Чтобы его стали искать. Чтобы о нем вспомнили. Так он проверял свою нужность. И в отношениях с Варей эта игра повторялась много раз. Все его глупые исчезновения, намекающие то ли на его смерть, то ли просто на уход, – все было лишь жалкой попыткой определить свою ценность.
Получается, думал Фролов, лежа в гробу, что мне не нравится быть невидимым, но я исчезаю, чтобы проверить, будет ли меня не хватать. Дилемма, как ни крути…
Он поерзал внутри гроба, пытаясь устроиться поудобнее. Места было предостаточно, ибо он предусмотрительно выбрал себе самый вместительный из гробов.
«До чего же приятно просто лежать в гробу и ни о чем не волноваться. Приятнее, наверное, только лежать в утробе матери, где тебе автоматически подают еду и питье и вообще ничего от тебя не ждут и не требуют. С одной только разницей. В утробе ты лежишь в предвкушении рождения и можешь тешить себя надеждой, что впереди тебя ждет прекрасная жизнь. А в гробу ты лежишь безо всяких предвкушений. Ты уже не можешь ничего изменить и просто лежишь. В этом есть какая-то чистота и честность. От тебя больше ничего не ждут. Ты тоже ни от кого ничего не ждешь. Никто не будет притворяться, что ты нужен, необходим, что от тебя что-то зависит. Ты наконец стал никому не нужным самим собой… Свободным по-настоящему…
О борт гроба тихо билась речная вода, и, слыша ее умиротворяющий плеск, Фролов вдруг почувствовал такую усталость и такое равнодушие к судьбам мира, что закрыл глаза и заснул.
Так и плыли дальше: Гуревич – борясь с заливавшей его водой, Лушкевич – развлекаясь разнообразными безумными предположениями, Кучник – думая о поисках семьи, Райзберг – предвкушая вознаграждение за спасенную от варварства немецких солдат статую Сталина, Фролов – погрузившись в сон.
Глубокой ночью рядовой вермахта Франц Майер, стоявший в карауле, раздвинул кусты и, поправив закинутый за спину карабин, вышел на берег реки. Он расстегнул штаны, чтобы справить нужду, но, вскинув голову, застыл, забыв о первоначальном желании. В лунном сиянии по реке медленно, если не сказать, торжественно, плыли четыре гроба. А за ними, замыкая шествие, двигалась четырехметровая статуя Сталина, которого Майер узнал по густым усам и трубке. Сталин смотрел на звездное небо и, заложив одну руку за отворот френча, как бы раздумывал, а нет ли среди этой бесконечности какой-нибудь планеты, где тоже есть жизнь, тоже есть Советский Союз и там тоже правит такой же Сталин. Возможно, они бы смогли подружиться. Ведь делить им нечего, а верного друга у Сталина нет.
Опешивший от такого зрелища немецкий караульный вздрогнул и поспешно застегнул штаны. Сначала хотел рвануть к поисковому прожектору, дабы высветить это безобразие, но потом подумал, что ничего нового он все равно не увидит, а стрелять по гробам и статуе Сталина – так, пожалуй, его с утра еще и засмеют. Сослуживцы и так считают его паникером. Он подождал, пока процессия скроется из виду и, переведя дух, снова расстегнул штаны.
Глава 45
Фролов проснулся от пронизывающего холода. Открыл заспанные глаза и посмотрел вверх. Небо уже розовело и вовсю щебетали птицы. Гроб явно больше не плыл. Сколько прошло времени, сказать было трудно, но не больше полутора часов. Фролов поежился и почувствовал, что сильно вымок – импровизированная лодка на четверть была заполнена водой.
«Утонуть в гробу – пожалуй, самая нелепая смерть в мире», – подумал Фролов и, ухватившись за края, приподнялся. Намокшая одежда была тяжелой и неприятно липла к телу. В сапогах чавкала вода. Радовало только безоблачное небо – день обещал быть жарким. В детстве Фролов очень любил рассказы Джека Лондона про Север и помнил, что нет ничего страшнее, чем вымокнуть, провалившись под лед. Но там были другие температуры.
Гроб действительно прибило к берегу. Как и предполагал Гуревич, течение в этом месте делало поворот и сужалось, образуя что-то вроде небольшой заводи, поросшей кувшинками и ряской. Неподалеку в зарослях осоки колыхались три гроба. Статуи Сталина нигде не было.
«Райзберг утонул!» – мысленно вздрогнул Фролов и, окончательно проснувшись, выкарабкался из гроба. Шагнул за борт и тут же ушел по самую макушку в воду. Отфыркиваясь и сплевывая тину, он нащупал под ногами вязкую глину и, сделав несколько гребков, выкарабкался по скользкой траве на берег. Теперь он был мокрым насквозь. В сочетании с утренней прохладой эффект был убийственным. Он вылил воду из сапог и огляделся. Метрах в сорока, у берега с зарослями камыша, стояли остальные участники заплыва. От сердца отлегло – все целы. Фролова, правда, слегка покоробило, что товарищи по несчастью о чем-то яростно спорят, не замечая его отсутствия. Но, возможно, как раз о нем и спорят. Подойдя ближе, Фролов понял, что ошибся – спорили совсем не о нем.
– Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! – кричал Гуревич Райзбергу, а тот тихо кивал головой.
Для Фролова было неожиданностью, что обычно спокойный Гуревич может находиться в столь возбужденном, если не сказать истеричном, состоянии.
– Да погоди, Борис, – вступался за Райзберга Кучник. – Может, еще найдется.
– Куда найдется?! Где найдется?
– Ч-что случилось? – встрял подошедший Фролов, едва сдерживая зубную пляску.
– О! – обрадовался Лушкевич. – Александр Георгич!
И почему-то пожал Фролову руку.
Остальные, кажется, вовсе не заметили появления опоздавшего, продолжая обмениваться непонятными обвинениями.
– Как это вы умудрились самым последним приплыть? – спросил Лушкевич.
– Спросите у моего гроба.
– Советую раздеться. Иначе воспаление легких схватите.
Совет был резонным.
– Так в чем дело? – спросил Фролов, стягивая липкую рубашку.
– А! – махнул рукой Лушкевич. После чего взял Фролова за локоть и отвел слегка в сторону. – Неприятная история. Доплыли нормально, забрели в заросли и…
– А С-сталин? – дрожа от холода, спросил Фролов и принялся выжимать рубашку.
– Статуя Сталина, – строго поправил его Лушкевич. – Она уплыла. Тоже была история… ну, в смысле, как Ефима ловили да снимали. Дело не в этом. Борис выбрался на берег воон там, где выступ, рюкзак там же бросил. Потому что как раз в это время Ефим на Сталине… на статуе Сталина в смысле, подплывать начал – надо ж было его вылавливать. В общем, выловили Ефима, выбрались на берег. Все мокрые, надо обсушиться.