Владимир Венгловский - Нельзя бежать с Колымы стр 2.

– Что, не представляешь себе другой силы? – хитро глянул из-под бровей на меня Сарыч. – Той, от которой отвернулись большевики. Но для вас она бесполезна. Надо просить, искренне, не для себя, тогда она откликнется. Ваша тьма вылечить не может – вы умеете только убивать.

Мы работали по двенадцать часов в сутки. На морозе в минус пятьдесят, при котором металлический штырь посреди барака к утру покрывался инеем, а приезжающие за нами охранники не выдерживали холодов, кутаясь в теплые бушлаты. Работали вместе с бандитами и ворьем, что относились к нам, политическим, как к мрази.

Гришка Золотой, местный пахан, взъелся на Сарыча.

– Порешим мы твоего стукачка сегодня, – сказал он мне, когда Сарыча вызвали к начальнику лагеря и не отправили в наряд, дав мне в компанию Гришку.

Тот работал только для виду, сидел, укрывшись от ветра за кучей спиленных сосен, раскуривая самокрутку.

– А потом и тебя, легавый, возьмем на красный галстук. Хе… Я таких, как ты, по глазам продажным узнаю, не спрячетесь.

Я не отвечал, думая, зачем Сарыч у начальника? Нет, не похож Алексеич на стукача, не та интеллигентская порода. А этот гад всё бухтит.

Стоя возле сосны, я поднял пилу и полоснул по левому запястью. На снег закапала кровь. В глазах потемнело, но показалось, что это вокруг меня сгустились тени.

– Что делаешь, легавый? Давай, работай, с нас спросят.

Тени кружились хороводом, грязный снег впитывал кровь.

Жертва. Ты отдаешь часть себя, часть своей или чужой жизни, и тени входят в тебя.

…в страну.

…в народ.

И льется кровь.

Я увидел Сарыча, стоящего у кровати начальника лагеря. Рядом растерянный ординарец сжимал в руках мокрое полотенце. Начальник бился в эпилептическом припадке.

– Выйди! – сказал Сарыч.

– Но… – Ординарец переминался с ноги на ногу.

– Пошел вон!

Когда зек, который не человек вовсе, так, соломинка – надави и сломается, может позволить себе такие слова? Но ординарец подчинился, выскочил за дверь, будто за ним гнались призраки. Сарыч положил руки на начальника, и вырвавшийся из-под ладоней свет прогнал тени.

…они кружились вокруг меня, выпивая падающую кровь, лакая капли моей жизни.

– Эй, легавый! Чего затих?

Много гибнущих людей – это сила, питающая всю страну. Малая кровь – малая подпитка, но ее хватит на то, чтобы слегка расшевелить и сдвинуть одно бревно – и рухнет вся куча.

Бревна катились за моей спиной, сталкиваясь друг с другом, ломая кости и гася сдавленный крик Гришки Золотого.

Потом, после допроса и моих сломанных ребер, это спишут на несчастный случай, и только Сарыч, пристально глядя мне в глаза, спросит:

– Зачем?

– Вы правы, Алексеич, – отвечу я. – Такие, как я, умеют только убивать.

– В тебе слишком много мести, Раймонд. Она кипит и рвется наружу, съедает тебя изнутри. Подумай, стоит ли тратить жизнь на такую цель? Не ошибся ли ты с выбором?

– Какая цель, Сарыч? Нет у меня никакой цели.

Перед глазами лицо предателя. Его подпись под показаниями – лживыми и потому ранящими в самое сердце.

– Есть, Раймонд, есть. У каждого из нас есть свое предназначение, даже если мы о нем не знаем.

Лицо Сашки Гирули я помнил на протяжении всей отсидки. Улыбающийся рот, конопатые, как у мальчишки, щеки – он походил скорее на пероенного подростка, а не на взрослого мужика. Сначала, когда его навязали мне в напарники, я был против. Но Михалыч, мой начальник, поднял глаза к потолку и, сняв фуражку, почесал в затылке со словами: «Надо, Рома». Он упорно называл меня Романом, не признавая Раймонда, и привычку начальства поначалу перенял и Гируля. Но я быстро поставил на место этого генеральского сынка.

А потом его отца взяли, и Гируля чудом удержался в органах. «Сын врага народа» – клеймо на всю жизнь. После этого мы с ним сблизились. Нет, друзьями мы не стали, но возникло доверие, при котором я, не боясь, позволил ему защищать мою спину во время облавы на банду Косяка.

Зря – он предал меня, написав донос ради повышения. Его витиеватая подпись – буквы А и Г с двумя росчерками в конце – красовалась под показаниями, но я так и не смог посмотреть ему в глаза – на очных ставках, условных, для галочки, Гируля опускал взгляд, прячась за натянутой улыбкой.

Он жил в старом доме с заброшенным садом. Лучи вечернего солнца скрывались за ветками с набухшими почками – яблони скоро расцветут, и сад утонет в россыпи белых пятен. Но яблоки родятся маленькими зелеными и кислыми – Гируля приносил их на службу, угощая всех.

Уже подходя к двери, я увидел на ней свежий знак – зеленый отпечаток ладони. Краска, невидимая простым людям, означала, что ночью в этот дом придет смерть. Но нет – я появлюсь раньше.

Как говорил напоследок Шпрот – сейчас, как и прежде, но по-другому. Сейчас сексоты это делают не по своей воле.

«Поставь метку, куда сам хочешь, – и они придут уже за тобой».

Шпрот смертельно боялся, до дрожи в ногах, идущей за ним тьмы.

«Каждый вечер, Раймонд, я выхожу из дома. Иду, но не понимаю куда. Вижу, что делаю, но не понимаю, зачем. А тени идут за мной. Ты их чувствуешь всей спиной. И после того, как ты выполнил план – пять, десять меток, сколько укажут, к тебе возвращается сознание. Водка дает немного забытья, заглушая раскаянье. Веришь, я хранил пистолет для себя. Порой хотелось сунуть ствол в рот и закончить мучения. Хорошо, что я отдал его тебе».

– Кто там? – раздался из-за двери старушечий голос.

– К Александру, – сказал я. – Он дома?

За дверью помолчали, затем скрипнули петли, и дверь открылась.

– Рома? Ты? – спросила Аделаида Сергеевна, подняла лорнет и посмотрела на меня сквозь потрескавшиеся стекла.

Годы не пощадили мать Гирули. Совершено седые пряди скалывал гребень. Лицо, со следами печали, покрывали морщины. А когда-то красавица-певица кружила голову завидным женихам.

Ей, как и своему начальнику, я позволял называть себя Романом.

– Зачем ты пришел? Хочешь убить Сашу?

Тяжелый пистолет оттягивал карман. Глупо. Я не думал, что мать предателя еще жива.

– Ты опоздал, – сказала она. – Заходи.

Я прошел следом за ней в полутемное помещение. Одинокая лампочка освещала комнату, пропитанную воспоминаниями. У абажура билась моль, и тень от ее крыльев блуждала по комнате. На серванте стояла фотография с черной траурной лентой. Я взял ее, рассматривая конопатое улыбающееся лицо.

– Он сгорел восемь лет назад, – глядя в пол, сказала Аделаида Сергеевна. – Загорелась соседняя школа, и Саша полез спасать детей. Мальчишка, которого он вытащил, приходил ко мне… после… дважды. А потом перестал. Там еще девочка была. Вот за ней Саша и вернулся.

Она помолчала и добавила:

– Что теперь, убьешь меня? Кто-то же должен ответить за твои страдания.

Я поставил фотографию на место. Развернулся и пошел к выходу.

– Они всё равно придут за мной, – сказала Аделаида Сергеевна мне в спину.

Я остановился, спросил:

– Вы видите метки?

– Нет, – покачала она головой, – скорее чувствую. Просто знаю, что она там есть. Они ведь тоже ни в чем не виноваты, те, кто придут ночью. От тьмы нельзя так просто избавиться.

– Почему вы не бежите?

– Куда? – Она впервые за наш разговор улыбнулась. – Я слишком стара, чтобы бегать.

Я ушел, не попрощавшись, окунулся в сумрак сада. Остановился возле яблони, провел ладонью по шершавому стволу. Над головой сквозь решетку из веток светили звезды.

Сарыч решил бежать вместе с нами. Он теперь жил при начальнике, и его не посылали в наряды. Но Сарыч всё равно находил возможность изредка со мной обмолвиться несколькими фразами.

– Глупо, – сказал я. – Вы не сможете.

– Не тебе решать, – ответил Сарыч. – Каждый сам себе хозяин, даже здесь.

– А как же предназначение, Иван Алексеевич? Вы же говорили, что оно есть у каждого. Разве не оно определяет судьбу?

– Откуда ты знаешь, в чем оно заключается для меня? Возможно, однажды спасти такого, как ты?

– Я того не стою.

Сарыч не стал спорить, лишь сказал:

– Каждый для чего-то предназначен в этой жизни. Бывает, что цель настолько сильна, что возвращает людей с того света. Правда, сейчас всё больше попадают к тьме, от которой нельзя убежать.