Его Величие растянул и без того большой жесткий рот:
— Ты имеешь в виду мудрые, праведные законы? Легкие налоги? Защиту обездоленным, справедливость в суде, всеобщее благоденствие?
В голосе его звучала такая желчь, что Варан опустил глаза:
— Мне уже много лет. Я вовсе не так наивен.
— Ты не просто наивен. Ты ребячлив. Император — часть этого мира, еще один камушек на весах. Ни один император не приносил ничего оттуда — из-за грани… А маг — должен. Для этого он родился, для этого живет. Будь моя воля — я ходил бы от дома к дому, где жуют кашу или мастерят рогатки пока не отловленные государственной службой сопливые колдуны… Брал бы каждого за грудки и спрашивал: ты понимаешь, зачем ты? Не для фокусов, не ради спеси, даже не для власти… Я стучал бы их по темечку и повторял: подумай, волшебник. Подумай, кто ты и перед кем отвечаешь…
Шар остывал, медленно опускался, сквозь прозрачные стенки Варан видел вертящиеся клубы пара — это не был простой белый пар, из которого сложены облака. Это был злобный, пойманный и взнузданный на службу Императору, коварный и опасный серый пар.
— Я потратил себя, выбросил на дорогу к трону, прошел по магическому дару, как по канату над пропастью, — Император улыбнулся. — Но даже если бы я прожил всю жизнь в лохмотьях, пытаясь понять свой дар — вряд ли мне удалось бы одолеть время… старость. Смерть. А так — я могу предложить тебе покой и радость в твои последние годы. А главное — ты не будешь одинок.
Он помолчал и добавил еле слышно:
— И я.
Они стояли на узком балконе. Город лежал под ними, огоньки торопливо гасли — приближался поздний вечерний час, когда все добропорядочные подданные должны уснуть перед завтрашними трудами.
— Как на Круглом Клыке, — тихо сказал Император.
— Только наоборот, — прошептал в ответ Варан. — Гаснут…
Опасно раскачивались «верхние кварталы» — с моря дул свежий, почти штормовой ветер.
— Знаешь… Я очень рад, что ты жив, — сказал Варан.
Император обернулся:
— Правда? Хоть один человек этому рад, в самом деле…
— Отпусти меня.
Император глубоко вздохнул. Долго молчал, прежде чем ответить.
— Думаешь, ты знаешь, как надо жить? Я тоже так думал. Но я тогда был щенком, а ты седой дед, постыдился бы.
— Я искал его полжизни… Потому что был молод и любил бродяжничать. Потому что был легок на подъем. Потому что ты сказал мне тогда — найди его…
Подорожник молчал.
— Потом я перестал его искать, — продолжал Варан. — Я думал, что успокоился. Я позволил жизни вертеть мною, как ей заблагорассудится. Жизнь привела меня на Круглый Клык…
Ноздри Подорожника дрогнули.
— И я снова стал искать его — теперь не ради прихоти. Наверное, не найду… Я будто в скорлупе, будто связан или спеленут, мне кажется, один рывок — и освобожусь. Знаю, что это иллюзия… Не искать — не могу. Прости.
Сполох наклонился над перилами. Потянул носом воздух — лишенный, по мнению Варана, иных запахов, кроме легкого запаха дыма.
— По вечерам они надеются, — сказал, будто бы сам себе.
— Почему по вечерам?
— Ты бы лучше спросил, на что…
— На счастье, разумеется. Все надеются на счастье. Даже ты.
— Варан, — серые глаза бывшего Подорожника сделались почти голубыми, ясными, как давным-давно на Круглом Клыке. — Я был так рад, когда нашел тебя.
— Теперь отпусти.
— Но ты мне нужен. Ты — последняя веревочка, которая связывает меня… с чем-то, чего больше нет.
Город еще не спал, но уже погасил свечи. Затих. Затаился.
— Ты не сказал, почему они больше надеются по вечерам… — пробормотал Варан.
— Разве не понятно? Они ложатся в постель со своими женами и надеются, что родится наследник… Или славная девочка.
— Или маг…
— И что счастье, так и не доставшееся родителям, обязательно явится к детям… Что ты сказал?
— Я сказал, может, они надеются дать жизнь магу…
Император рассмеялся. Стражник, дежуривший у края балкона, содрогнулся и вытянулся в струнку при звуке этого смеха. Даже Варану стало не по себе.
Император Сполох оборвал смех. Склонился над темным городом.
— Отпусти меня, — сказал Варан. Император молчал.
На фоне вечернего неба кружили, почти не шевеля крыльями, патрульные крыламы.
Эпилог
Он поднялся на пригорок и остановился, удивленный.
Мельница, пруд и лес были на месте. Все остальное изменилось; вместо одного дома стоял небольшой хуторок, вместо одного поля — лоскутное одеяло многих полей и огородов, вместо деревянной дозорной вышки — каменная башенка с колоколом наверху…
Колокол ударил — не тревожно, но настороженно.
Варан спустился в долину.
Дети выглядывали из-за невысоких плетней. Дети были черноволосые и черноглазые, одна девочка — рыженькая. Один мальчик — с соломенными волосами, зеленоглазый.
Навстречу Варану вышел средних лет мужчина, коренастый и очень широкий в плечах. Шел, непринужденно помахивая тяжелой железной палкой. Вглядевшись в его лицо, Варан прищурился и остановился.
— Ты кто будешь, добрый человек? — спросил мужчина, поигрывая оружием. — С чем пожаловал?
— Путник, — сказал Варан и прокашлялся. Когда мужчина заговорил, он понял, кого так напоминает его скуластое смуглое лицо — женщину с черными волосами, ту, что обещала помнить, разводя огонь…
— Путник я. Пустите на ночь, добрые люди, можно в сарай или на сеновал. Дождь собирается.
Оба посмотрели на небо — и снова друг на друга.
— Дождь, — подтвердил мужчина после короткого молчания. — Что ж, заходи… если ты с добром. Места у нас много, всем хватит.
Следуя за мужчиной, Варан оказался на единственной и не очень длинной, но тем не менее настоящей улице хуторка. Дома стояли, похожие друг на друга, новенькие, если не считать одного — старого, хоть и ухоженного, выкрашенного и выбеленного, с обновленной крышей.
Над трубой поднимался дымок.
— Все мы тут родня, — сказал мужчина. — В этом доме мать жила — месяца не прошло еще… на поле легла. За работой и умерла, там и положили. Старое поле любило ее очень… любит.
Варан смотрел на дом.
— А теперь мы сюда молодых поселили, сына моего с невесткой. Детей у них нет пока что… может, и возьмут тебя. Сын в лес ушел, невестка дома… Сойка! — позвал в приоткрытую дверь.
— А?
На порог вышла молодая женщина — светловолосая и безбровая, тонкая, как стебель травы, и очень почтительная:
— Да, отец?
— Вот, — мужчина кивнул на Варана. — Путник… Пустишь к себе?
Женщина глянула на незнакомого старика, потом на свекра, чуть заметно улыбнулась:
— Как не пустить… В этот-то дом… Это надо пустить, так заведено…
— Правда, — мужчина кивнул. — Только… Это… — и он зашептал что-то женщине на ухо, так, чтобы не услышал Варан.
Налетел ветер. Дождь и вправду приближался не из робких.
— Проходите, дедушка, — женщина открыла перед Вараном дверь. — Не богато… Но каша скоро поспеет, горячая. Муж вот в лес ушел с утра… Жду вот. Вот…
Варан остановился среди комнаты. В ушах у него нарастал странный тонкий звук — как будто комариный писк, как будто далекий звон. Тяжело стучало сердце; он разглядывал печную дверцу — старую, аккуратно вычищенную. Кирпичи «лесенкой» — чтобы радовали глаз…
— Садитесь, дедушка, — молодая хозяйка пододвинула табурет. — Я сейчас… огонь ведь надо в печке развести, так заведено…
Варан смотрел, как она суетится. Как снимает с огня чугунок с пыхтящей кашей.
— Померла свекровь твоя? — спросил неожиданно хриплым старческим голосом.
— Да, — женщина вздохнула. — Добрая была… как жила, так и померла — легко… красиво.
— Померла — красиво?!
— Ну, — женщина покраснела, светлая кожа не давала румянцу ни малейшей надежды на укрытие, — она…
Варан смотрел, как движутся ее губы. Эта, светлая и тонкая, совсем не походила на прежнюю хозяйку — черноволосую, черноглазую, полную.
Наверное, хорошо, что он не застал ее. Что он не увидел ее старухой.
«Эта печка. Ты оставил в ней часть себя. Я буду разводить огонь…»
Она давно забыла свои слова, у нее взрослые внуки… Ей не пришлось делать вид, что помнит его, ему не пришлось скрывать, как он одинок. Он только однажды держал ее за запястье… Он не вспомнил ее ни разу за много лет. Зачем он пришел сюда — сейчас, когда он по-настоящему стар, когда идти больше некуда?
«— Ты обожжешься! — Я уже обожглась. Там, где не ждала… Эта печка…»
Варан вздрогнул.
— Эта печка! — громко говорила молодая хозяйка. — Вы видите эту печку?
Варан кивнул, не понимая, о чем она.
— Ее сложил один человек… Давно. Он бродяга… в доме, где он разведет огонь в очаге — будет счастье. Всегда. Мир, счастье… Понимаете?