Скальпель входит в вену так плавно, что я и вправду ничего не чувствую. Кровь вдруг бежит по руке широкой черной шелковой лентой. Покачнувшись, я сворачиваю дрожащую руку порезом вниз, и Танька подставляет банку.
Крови набирается немного — одно донце, но Танька уже отодвигает меня. Она выливает ее в экстракт, перемешивает скальпелем, отряхивает с лезвия капли и туго завинчивает крышку аппарата. Банку она с силой швыряет в темноту.
Перебинтовывая мне руку, Танька говорит:
— Зелья получится прилично, миллилитров шестьсот—семьсот. Оно жидкое, как вода, только розовое, даже светится, и запах у него гипнотический, незабываемый, чуть с горечью... Ты его налей в бутылку и капни красного вина... Хотя нет, ты, дурак, превратишь его в какой-нибудь лимонад и загубишь... Я лучше тебе сама сделаю.
Танька замолкает. Красное пятно упорно проступает и расползается на бинте. В аппарате что-то подвывает. Меня мутит.
- Тань... — спрашиваю я, — а чего ты мне помогать взялась?..
Танька раздумывает.
— Понимаешь, дурак ты, Маза, — говорит она, - любви помогать не надо, но зачастую люди идут на тягчайшее преступление — они ее убивают. Сам понимаешь, любить тяжело. Вот и я, глядя на тебя...
— А-а... — перебиваю я Таньку. — Я понял, Тань.
И тут мы слышим, как в резервуар на валуне, словно апрельская капель, упала первая влага приворотного зелья для Хвостика.
И вдруг мне становится так хорошо, так спокойно и надежно, радостно и легко, так уверенно, словно во мне что-то росло, пробиваясь сквозь землю, и вот прорвалось и обрушило последние пласты, вытянулось вверх и распустилось. И ярко-черное небо вдруг дрогнуло, покатились круги, звезды сдвинулись со своих мест, плавно смешиваясь и путаясь, и в сверкающих россыпях я вижу дивное созвездие Спящего Хвостика — одна ладошка под щекой, рука протянута над головой, глаза закрыты, а губы улыбаются, волосы сияют, струятся и словно дышат, а линии тела великолепны, точно обводы клипера.
И я понимаю, что все равно буду с Хвостиком. Треснут от старости и развалятся пирамиды, сфинк-сы утонут в песках, погрузятся в моря старые континенты и поднимутся новые, перекочуют полюса И Млечная река иссякнет, а я буду с Хвостиком. Я знаю, что самое большое, что человек может дать или получить, — это любовь. А теперь у нас есть миллион лет, и мы живем для вечности. Столетья будут сыпаться с нас, как листва с деревьев по осени. Мы проживем с Хвостиком столько жизней, сколько рыб в океане. Мы будем каждый раз знакомиться заново, влюбляться, злиться, радоваться, ломать руки и ноги, возможно, даже шеи, мы будем всегда удивляться и поражаться друг другу. Мы будем неисчерпаемы и едины в стольких лицах, сколько их будет обращено к плывущей за облаками луне, пока Земля несется по эклиптике. Мы будем Самыми главными в мироздании, потому что единственный способ изменить что-либо — человека или целую вселенную — это любовь, единственный способ, других нет и не надо. Только такому вмешательству подвержено мироздание.
А впрочем, мне уже достаточно понимания принципа: чтобы любили -- люби сам. А способ только один — добро. Оно поможет, надо только быть рядом, ведь любовь почти вся — это умение хранить. И внезапно почувствуешь, что в мире не изменилось ничего, кроме того, что тебя уже любят.
— Тань... — зову я. — А помнишь, я тебе давал роман свой почитать?..
— Забудешь такое, как же! — фыркает Танька.
— А ведь я его не написал, — говорю.
— Почему же не написал? — Танька пожимает плечами. — Написал. Последняя глава осталась.
И вдруг мне и вправду кажется, что я его написал, что уже пишу и напишу и что это будет просто замечательный роман. И мне становится ясно все, кроме того, как всем нам вернуться на первую страницу, где мы удивлялись новизне того, что существует уже миллион лет, и прощались с тем, чего нам никогда не лишиться. Я говорю вам: послушайтесь, о, не печальтесь, о, не скорбите безмерно о вашей потере — ибо я помню, что где-то на пятой странице вы успокоитесь и все равно обретете. Я говорю вам: не следует так убиваться, о, погодите, увидите, все обойдется, ибо я помню, что где-то страниц через десять вы напеваете некий мотивчик веселый. Я говорю вам: не надо заламывать руки, хоть вам и кажется небо сегодня с овчину, — ибо я помню, что где-то на сотой странице вы улыбаетесь, как ничего не бывало. Я говорю вам: я в этом могу поручиться, я говорю вам: ручаюсь моей головою, ибо воистину ведаю все, что случится следом за тою и следом за этой главою. Я говорю себе: будут и горше страницы, будут горчайшие, будут последние строки, чтобы печалиться, чтобы заламывать руки, — да и ведь и это всего до страницы такой-то...
Я не могу понять, землетрясение, что ли, началось, почему меня шатает и дергает?.. Но это Танька толкает меня в плечо и говорит:
- Ну, чего заснул!.. Эй, ты!.. Маза, черт возьми!.. Ну!.. Готово же!..
Я ничего не понимаю и гляжу на нее бессмысленными глазами, а костер догорает, созвездие Спящего Хвостика восходит все выше, сияет все ярче, и Танька пихает мне в руки тяжелую теплую бутылку, источающую благоухание и розовое свечение.
Утро
Время в памяти Мазы разрывается на вереницу трудносостыкуемых картин, и он с трудом уясняет себе их очередность, даже не пытаясь понять, что, куда и как его увлекает.
Вот прохладный, неземной, сводящий с ума нектар мерцающего утреннего воздуха, заполнивший весь объем лугов и речной поймы. И весь лес, и каждое дерево, и любой листик неподвижны. И небо точно ветхая кровля, за которой мир, полный хрустального пламени. И созвездия переливаются, покосившись к горизонту. И парит луна - ощутимо круглый шар с неясными очертаниями своих океанов. И росистые поля мохнатые и мягкие, потому что травы светятся иголочками огня.
Вот на бревнах у корта сидит с гитарой Николай Марков, и Маза слушает его, и так они беседуют чужими словами и понимают все. И песня будоражит, и ее чудесная душа с трудом рвется из теснин крепко сколоченных слов.
Вот Маза идет по плотине вдоль водохрана, а в мире тихо-тихо и пусто. И все, что властвовало здесь ночью, расползлось по своим щелям и норам, по ямам и оврагам, по дырам и болотам, а все, что будет властвовать днем, ожидает восхода. И мир тонет в серебристой ясности, неподвижный и влажный, и невесомые волны катятся по долине. И во-дохран отражает небесную мглу, и гладь его словно отшлифована, и кругом стоит глубочайшая тишина, миллион тонн безмолвия.
Вот Маза от усталости лежит на асфальте, и им владеет странное чувство покоя, потому что усилия, порождающие усталость такой величины, всегда достигают цели. И разве человеческие слова, так быстро гаснущие в воздухе, и разве человеческие дела, так быстро гаснущие в памяти, могут сравниться со властью трав, чьи корни в земле иных миров, с властью знания, рожденного, когда Источник Времени был еще прозрачен? Слова можно не услышать или не поверить им, дела можно не понять или осмеять, но, глотнув зелья, уже никуда не деться от чужой крови, ворвавшейся в сердце.
Вот заря восходит над водохраном, и по бликующей амальгаме растекается алое свечение. И крыло яркого света поднимается из-за горизонта в лучистое, стеклянное, астрономически-синее небо, и над лесом всплывает багряный фрегат светила.