Чак Хоган - Штамм Закат

Штамм Закат

Пятница, 26 ноября

На то, чтобы миру наступил конец, хватило всего лишь шести­десяти дней. И именно мы должны были ответить за это - от­ветить за наши промахи, за наше высокомерие...

К тому времени как Конгресс наконец занялся кризисом, про­анализировал его и принял соответствующие законы (в конечном итоге на них наложили вето), мы уже проиграли. Ночь целиком и полностью стала принадлежать ИМ.

А мы погрузились во тьму, страстно жаждая света, на кото­рый уже не имели никаких прав...

И все это - спустя считанные дни после того, как мир позна­комился с нашим «неоспоримым видеодоказательством». Исти­на, предоставленная нами, потонула в тысячах издевательских опровержений и пародий: нас заютьюбили так, что не осталось уже и проблеска надежды.

Наше предупреждение - «Пришла Ночь» - стало любимым каламбуром телешоу «Поздней ночью с Конаном О'Брайеном»: ох, мол, какие же мы всезнайки, какие мы умники, ну просто умники-задумники, ха-ха-ха, - и тут действительно упали сумер­ки, и перед нами распахнулась беспредельная и беспредельно рав­нодушная бездна.

Первая реакция публики на любую эпидемию - всегда Отри­цание.

Вторая реакция - Поиск Виновных.

На свет божий были извлечены все известные пугала, обычно используемые для отвлечения внимания: экономические пробле­мы, общественное недовольство, поиск расовых козлов отпуще­ния, угрозы террористов.

А в конечном итоге пугалами-то были мы сами, и никто дру­гой. Мы - все. Мы позволили этому случиться, потому что ни­когда не верили, будто подобное может произойти. Мы были слишком умны. Слишком развиты. Слишком сильны.

И вот теперь - полная тьма.

Нет больше никаких данностей, никаких естественных чело­веческих потребностей, никаких абсолютов - нет ни малейших оснований для нашего дальнейшего существования. Основные принципы человеческой биологии переписаны заново - переписа­ны не кодом ДНК, а кровью и вирусами.

Паразиты и демоны кишат повсюду. Наше будущее теперь -это не естественное разложение органического вещества, именуе­мое смертью, а сложное дьявольское преобразование. Заражение паразитами. Становление чего-то другого.

ОНИ отняли от нас наших соседей, наших друзей, наши се­мьи. ОНИ носят теперь наши лица, лица наших знакомых, на­ших близких.

Нас выставили за двери наших домов. Изгнали из нашего соб ственного царства, и мы бродим теперь по задворкам в поисках чуда. Мы, выжившие, обескровлены, хотя инее буквальном смыс­ле. Мы сломлены. Мы потерпели поражение.

Но мы не обращены. Мы - не ОНИ.

Пока еще - не ОНИ.

Эти записки - не отчет и не хроника событий. Скорее это стенания, поэзия ископаемых, воспоминания о том, как эпохе цивилизации пришел конец.

Динозавры не оставили после себя почти никаких следов. Все­го лишь несколько косточек, сохранившихся в янтаре, содержимое их желудков, выделения динозавровых организмов.

Я только и надеюсь на то, что, может быть, мы оставим после себя нечто большее, чем оставили они.

Четверг, 4 ноября

«Зеркала — мастера на плохие новости», — думал Авраам Сетракян, стоя под зеленоватой лампой дневного света, укрепленной на стене ванной комнаты, и разглядывая себя в зеркале. Старый человек, смотрящий в еще более старое стекло. Края зеркала потемнели от времени, порча напол­зала уже на центральную часть. На его отражение. На него самого.

«Ты скоро умрешь».

Зеркало с серебряной амальгамой говорило ему именно это. Много раз Сетракян был на волоске от смерти — быва­ло, дела обстояли даже хуже, — но этот случай отличался от всех прочих. В своем отражении старик видел неотврати­мость кончины. И все же Авраам каким-то образом находил утешение в искренности старых зеркал. Они были честны­ми и чистыми. Это, например, являло собой замечатель­ный образец, изготовленный еще в начале XX века. Зерка­ло было довольно тяжелым, оно держалось на многожиль­ном проводе, прикрепленном к старой керамической плитке, и располагалось наклонно: верхняя часть слегка отходила от стены. В жилище Сетракяна было около вось­мидесяти зеркал с серебряной амальгамой: они свисали со стен, стояли на полу или покоились, прислоненные к книж­ным полкам. Авраам коллекционировал их с маниакаль­ным пристрастием. Как люди, прошедшие сквозь пусты­ню, не знают удержу в воде, так и Сетракян полагал невоз­можным удержаться, чтобы не приобрести зеркало с сере­бряной амальгамой, особенно маленькое, переносное.

Более того, он всецело полагался на одно из свойств этих зеркал, самое-самое древнее.

Вопреки расхожим представлениям, вампиры со всей отчетливостью отражаются в зеркалах. Если говорить о зеркалах современных, производимых в массовых коли­чествах, то изображение в них этих кошмарных тварей, напичканных вирусами, ничем не отличается от того вида, в каком вампиры предстают обычному взору. А вот зеркала с серебряной амальгамой отражают их искаженно. Благо­даря определенным физическим свойствам серебра ото­бражение вампиров происходит с некоей зрительной ин­терференцией — словно бы зеркало делает нам предупре­ждение. Подобно зеркальцу из сказки о Белоснежке, зер­кало с серебряной амальгамой не может лгать.

И вот сейчас Сетракян смотрел на свое отражение. Зер­кало висело в проеме между массивной фарфоровой рако­виной и столиком, на котором были расставлены его по­рошки и бальзамы, средства от артрита, стояла ванночка с жидкой подогреваемой мазью для облегчения боли в шишковатых суставах. Сетракян смотрел на свое отраже­ние и изучал его.

А в ответ на Сетракяна глядело его собственное увяда­ние. Подтверждение того, что его тело было не чем иным, как... просто телом. Стареющим. Слабеющим. Ветшаю­щим. Распадающимся до такой степени, что Сетракян уже не был уверен, сумеет ли оно пережить корпоральную травму обращения. Не все жертвы переживают такое.

Его лицо... Глубокие морщины — как отпечаток пальца. Отпечаток большого пальца времени, четко оттиснутый на его внешности. За одну только прошедшую ночь он по­старел еще лет на двадцать. Глаза выглядели маленькими и сухими, с желтизной, как у слоновой кости. Даже блед­ность исчезла, а волосы лежали на черепе как тонкая сере­бряная травка, прибитая недавней бурей.

Тук-тук-тук...

Он услышал зов той самой смерти. Стук той самой тро­сти. Звук собственного сердца...

Сетракян посмотрел на свои изуродованные кисти. Лишь чистым волевым усилием он вылепил из них руки, годные для того, чтобы обхватывать рукоятку серебряного меча и владеть им, — однако ни на что другое гибкости и сноровки уже не хватало.

Битва с Владыкой невероятно истощила его. Владыка был намного сильнее, чем тот вампир, которого Авраам помнил. Намного сильнее даже, чем Авраам мог предпо­ложить. Сетракяну еще только предстояло обдумать тео­рию, которая начала рождаться у него, после того как Вла­дыка выжил при облучении прямым солнечным светом — этот свет лишь ослабил его и обуглил кожу, но не уничто­жил. Губительные для вирусов ультрафиолетовые лучи должны были пронзить Владыку как десять тысяч серебря­ных мечей, и все же чудовищная Тварь выстояла и спас­лась бегством.

В конце концов, что такое жизнь, как не цепочка ма­леньких побед и куда больших поражений? И что еще оста­валось делать? Сдаваться?

Сетракян не сдавался никогда.

Задний ум — вот все, чем он сейчас располагал. Задним умом Сетракян был еще крепок. Ах, если бы только он сде­лал это вместо того\ Если бы только он начинил здание динамитом, узнав, что Владыка будет внутри! Если бы толь­ко Эф позволил ему, Сетракяну, испустить последний вздох, вместо того чтобы спасти в последний критический момент...

Сетракяну стоило лишь подумать об упущенных воз­можностях, как сердце снова ускорило ритм. Мерцающий ритм. Скачущий... Шаткий... Словно в нем сидел нетерпе­ливый ребенок, которому только бегать бы и бегать.

Тук-тук-тук...

Низкий гул стал заглушать биение сердца.

Сетракян хорошо знал, что это такое: прелюдия к заб­вению, к тому, чтобы очнуться в операционной. Если толь­ко в операционных еще продолжалась работа...

Негнущимся пальцем он выудил из коробочки белую таблетку. Нитроглицерин предотвращал приступ стено­кардии — лекарство расслабляло стенки сосудов, которые несли кровь к его сердцу, отчего сосуды расширялись и воз­растал приток кислорода. Это была сублингвальная таблет­ка. Сетракян положил ее под свой сухой язык, чтобы она растворилась.