– Вы наверняка там рано или поздно побываете опять, – заверил его Кутузов. – В Тавриде и вокруг нее, в бывших владениях Оттоманской Порты частенько бывает неспокойно. Я там свое уже отвоевал, – улыбнулся он, – а вам еще предстоит. Вы-то в отставку не собираетесь, я надеюсь?
– Как можно, ваше высокопревосходительство!
Кутузов поощрительно кивнул:
– Да, ваши годы – лучшие для того, чтобы создать себе имя. Кстати, а лет-то вам сколько?
– Тридцать четыре исполнилось.
«Да, совпадает».
– Хороший возраст! – заставил себя заговорить Кутузов, у которого сей ответ, хоть фельдмаршал и был к нему готов, не мог не всколыхнуть душу. – Для человека военного – самый лучший. И сил – море, и опыта уж набралось. Если еще и чутьем обладать, то такому полководцу и вовсе цены нет.
Он пристально посмотрел на Филарета:
– Приходилось вам, господин полковник, когда-нибудь предугадывать события?
– Доселе в том не было нужды, – растерянно ответил полковник.
– А давайте-ка проверим, способны вы на это, или нет! – с виду шутливо предложил Кутузов. – Как считаете: разобьем мы француза к вашим именинам?
Тут он к досаде своей осознал, что Василиса, наверняка, назвала сына в честь собственного отца, а не по святцам[95]. А потому именины полковника Благово могут отстоять довольно далеко от дня его рожденья, который и был настоящим предметом вопроса. Но тут Филарет сам невольно пришел ему на помощь:
– К именинам – навряд ли; они у меня – первого декабря. А вот к дню рожденья уже должны.
– И когда же вы родились?
– В апреле. Первого числа.
«Все совпадает. В точности».
В следующее мгновение, безумное, непередаваемое мгновение, в коем сплелись и гордость, и горечь, и трепет, и торжество, Кутузов едва удержался от того, чтобы не раскрыть Филарету правду. Сказать ему все, как есть, и будь что будет! Кто его знает, осудит или, напротив, возрадуется? Как бы там ни было, пусть знает! Ведь невозможно удержать в себе такое, каким бы дипломатом и стратегом ты ни был!
Слова так и горели у него на языке, и единственное, что остановило Михайлу Ларионовича – это мысль о Василисе. Нет, ее он не имеет права чернить в глазах собственного сына.
– Вот ведь старые раны, – проговорил Кутузов, наконец. – Вроде бы, и жив после них остался, а вот замру иной раз, как неживой.
Филарет смотрел на него с тревогой и участием.
– Верно, пора мне сегодня на покой, – тяжелым голосом сказал Кутузов, и Филарет тут же поднялся. – Нет, погодите, господин полковник, я имею сказать вам кое что еще …
Он медлил, совершенно не представляя себе, что скажет в следующий миг.
– Нам предстоит генеральное сражение, – заговорил он, наконец, – о чем вы, конечно, осведомлены?
Филарет кивнул.
– Размах его будет таков, – продолжал фельдмаршал, – что я уже заранее вижу, что имеющихся у меня адъютантов мне не достанет. Я охотно добавил бы к их числу еще одного: человека умного и настоящего боевого офицера, хорошо умеющего оценить обстановку на поле боя. Именно таким вы мне и представляетесь.
Он поднял взгляд на Филарета:
– Что скажете на это предложение?
Тот казался ошеломленным.
– Должен ли я расценивать сие как приказ, ваше высокопревосходительство?
– Я бы очень хотел видеть вас своим адъютантом, – медленно проговорил Кутузов.
Он видел, как борются чувства на лице полковника Благово и, прежде, чем тот заговорил, уже понял, что потерпел поражение:
– Ваше высокопревосходительство! Если ваше пожелание – приказ, то я, разумеется, повинуюсь ему. Но если у меня есть право выбора, то, при всем моем глубочайшем уважении к вам и при том, что сие предложение для меня более чем лестно, я предпочел бы остаться в своей нынешней должности.
На мгновение Кутузов задумался: а что если приказать? Удержать его подле себя на время предстоящего кошмарного кровопролития и тем самым почти наверняка сохранить ему жизнь. Каждый ведь полагает, что в бою убьют кого угодно, только не его…
Однако вслед за тем он поставил себя на место Филарета и понял, что сим приказом воздвиг бы стену насмешек, а, возможно, и презрения между полковником и его товарищами по оружию. Ведь как все стало бы выглядеть в их глазах? За отцовские заслуги главнокомандующий берет сына под свое крыло… Нет, в принципе сие было в порядке вещей, но накануне генерального сражения подтекст становился совершенно очевиден: Благово не хотят подставлять под пули. Да, человек отважный побоится быть униженным этим в глазах соратников и приказу подчинится с камнем на сердце.
Он сидел и молчал, не имея душевных сил ни отпустить Филарета, ни насильно оставить его подле себя. Прошлое, настоящее и будущее теснили его, объединившись, как неприятельские войска, и он едва выдерживал их натиск. Его единственный сын рядом, однако, не знает о том, нося чужое отчество и чужую фамилию. И Василиса рядом – что там езды до Калуги! – однако, она так же недосягаема, как мечта, виденье, воспоминание. И смерть рядом – скольких накроет она своим черным крылом через считанные дни! – а противостоять ей нечем. Армия жаждет горячей схватки, император и его двор желают красивой победы, Наполеон спит и видит, как разгромит бегущих от него русских, и он, Кутузов, пожалуй, единственный человек во всей стране, который предпочел бы отступать и дальше, имей он такую возможность. Но нет, ему не дадут отступить, изматывая Бонапарта, и заставят дать сей заранее ненавистный ему бой, где, возможно, его сын, тот единственный, которого ему довелось увидеть… Кутузов устрашился додумывать эту мысль до конца.
– Ну, что ж, невольник – не богомольник, – с усилием выговорил он, поднимая взгляд на Филарета. – Оставайтесь в своей нынешней должности, коли хотите. Но в таком случае я желаю вам, Филарет Иванович…
Осекшись, он через несколько мгновений собрался с духом:
– Я желаю нам с вами увидеть друг друга в живых по окончании сего сражения.
LVII
«…Лишь по возвращении нашей армии из Парижа узнала я с содроганием всю правду о том кровопролитнейшем из боев…»
Из воспоминаний генерала Жан-Жака Пеле, в 1812 году начальника дивизионного штаба наполеоновской молодой гвардии:
«…Наполеон давший и выигравший более сражений, нежели кто либо другой во все времена, не переставал говорить, что «Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, что французы показали себя достойными победы, a русские заслужили право быть непобедимыми». Он говорил также на острове Св. Елены, что: «из пятидесяти, данных им, сражений, в Бородинском было проявлено наиболее доблестей и получено наименее последствий…»
После переправы через Неман, Наполеон постарался разделить русские силы, и сразиться с ними поочередно. Сражение, которого он желал, чтобы дать характер этой кампании, казалось, убегало от него. Ничто не было решено при Смоленске. Древнее Государство Царей не было тронуто ни в своей поземельной области, ни в своих действительных силах. Наполеон не мог подвинуть далее свои завоевания, не разбив армию. Для вступления в неприятельскую столицу нужна была громкая победа. Или расширение завоевания, или занятие столицы, были необходимы для того, чтобы принудить к миру неприятеля.
Русские генералы призвали к начальствованию Кутузова, известного Аустерлицким поражением и незначительными успехами против турок. Этот генерал продолжал отступление, которое ему надлежало прекратить…»
Из воспоминаний Федора Николаевича Глинки, в 1812 году адъютанта генерала Милорадовича:
«…Наконец прибыл сей лаврами и сединами увенчанный вождь. Радость войск неописуема. У всех лица сделались светлее, и военные беседы вокруг огней радостнее. Дымные поля биваков начинают оглашаться песнями.
Когда Светлейший Князь объезжал в первый раз полки, солдаты засуетились было, начали чиститься, тянуться и строиться. «Не надо! Ничего этого не надо! – говорил князь. – Я приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои! Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе». В другой раз, увидев, что обоз какого-то генерала мешает идти полкам, он тотчас велел освободить дорогу и громко говорил: «Солдату в походе каждый шаг дорог, скорей придет – больше отдыхать будет!» Такие слова главнокомандующего все войско наполнили к нему доверенностью и любовью. «Вот то-то приехал наш «батюшка»! – говорили солдаты, – он все наши нужды знает: как не подраться с ним»; в глазах его «все до одного рады головы положить». Быть великому сражению!..»
Из воспоминаний Ивана Федоровича Паскевича, в 1812 году генерал-майора, командира 26-ой пехотной дивизии:
«…В Можайске Кутузов встретил генерала Беннигсена, который, ничем не командуя, ехал позади армии. Назначив его начальником штаба армии, Кутузов поручил ему отыскать позицию, Беннигсен избрал Бородинское поле…»