– Э-э! – воскликнул мальчик и обратился к стене лицом.
Дьячок с сыном медленно шли по парадной ректорской лестнице, освещенной лампами. Дьячок умолял сына – полегче стучать сапогами.
Встречаемые служанкой протоиерея, они явились в широкой зале с паркетным полом. В зале горела лампада перед золотым образом. Дьячок прижался к двери. Дека-лов, не чуя над собою никакой грозы, спокойно утирал рукавом нос и время от времени поддергивал кверху подпояску.
Вышел высокого роста протоиерей в шелковой рясе, с золотым распятием на груди. У дьячка закружилась голова. Служанка поставила свечу на стол. Ректор подозвал к себе Декалова, спросил, из какого он села. Затем развернул на столе катехизис и взялся за испытание. Дьячок затрясся.
– Если бог везде, – произнес ректор, обращаясь к мальчику, – то как же говорят, что он на небесах, во храме и прочее?
Декалов зачитал:
– Един бог во святой троице поклоняемый…
Протоиерей остановил его. Он повторил вопрос: «Где бог?»
Дьячок возвел взор к небу.
Служанка, намереваясь идти в другую комнату, смотрела на мальчика с очевидным желанием знать, чем кончится дело. Но кончилось все благополучно. Декалов сказал, где бог, победил другие некоторые вопросы и был записан в третий класс. Однако служанке такой конец, по-видимому, не очень понравился; она пошла в комнату с видом, который ясно говорил: «Ишь какой экзамен-то? легкий самый…»
Тем же вечером Декаловы отправились «являться» к учителю Мордасову. Надобно было пройти много темных переулков. Мордасов, с жирным, рябым лицом, играл с своими товарищами в карты; он звонко проповедовал, что в некоем многолюдном обществе он наповал срезал учителя географии, доказав ему, что слово «Анакреон» ничуть не первообразное, а производное и, можно думать, происходит от греческого «креас» – мясо. Когда ему доложили, что его кто-то спрашивает, он приказал сказать: «Нет дома». Кухарка шепнула ему что-то такое, от чего Мордасов поспешно встал, оделся в халат и с мелом на обеих губах вышел в переднюю. В передней было темно. Но явка совершилась. При прощании Мордасов спросил фамилию Декалова. По удалении гостей кухарка зажгла свечку и с ней тщательно искала в передней кулечка или плетушки. Ничего такого не оказалось…
Поздно ночью Декаловы пришли в свою квартиру. Все поужинали. Дьячок разостлал на полу армяк, помолился богу и вместе с сыном улегся спать. Бред, храпенье, свист раздавались в семинарской комнате. Кто-нибудь начинал бормотать: «Постой, постой!.. ну да!» – и замолкал. Длилась тишина – и опять слышался бред.
Рано утром Декалов за губернской заставой провожал своего отца. Дьячок долго крестил сына, препоручая его невидимому промыслу…
Телега давно ныряла вдалеке между обозами, фигура дьячка едва виднелась, а Декалов еще силился сквозь слезы рассмотреть их… Постепенно темнея, скрылась знакомая повозка, скрылся и дьячок.
«За что, за какое преступление разлучили меня с моей родиной?.. За что отторгли меня от родных моих полей?..» – думал Декалов, и его слезы лились ручьями…
IV ВЕЧЕР
Была зима. Декалов, с подвязанными ушами, исправно ходил в училище, надевая на себя холодную свитку и теплый картуз, который с трудом стаскивал с головы при встрече с учителями.
Смеркалось. В семинарской квартире было темно; ритор Пречистенский скромно ел хлеб близ подмосток, на которых разговаривали мальчики про уроки и учителей; на лежанке сидел философ Семенов, товарищ Детищева; на печи и на полатях были тоже семинаристы, и между ними двое исключенных, говоривших про места и должности:
– Вот, говорят, в селе Петровках, Каширского уезда, есть праздное, дьячковское… со взятием…
– А то, мне сказывали в консистории, в Зашивалове есть место – во двор… приход богатый… пять помещиков… один, кажись, граф какой-то…
Вошла хозяйка.
– Кто это на лежанке?
Философ молчал, а за него отвечали:
– Егор Антоныч.
– Орлов! – сказала хозяйка, – что ж, когда ты муку доставишь?
– В воскресенье, Марья Ивановна, схожу к дяде.
– Что, отдушник-то закрыли, что ль? – спросила хозяйка, щупая рукой выше своей головы.
В это время отворилась дверь, кто-то вошел и тихо спросил:
– Старшой дома?
Все замолкли.
– Суб-инспектор, суб-инспектор… – по всей квартире раздался шепот, и с печи и с кроватей посыпал народ.
– Зажгите огонь, бегите за старшим…
Зажгли свечу; пред суб-инспектором стояло человек десять учеников с заспанными лицами; один Пречистенский, с приглаженной головой, смело смотрел в глаза суб-инспектору, от которого исключенные, в одних жилетках, и философ, застегивавший сюртук, жались по углам.
– Где старшой и Детищев? – спросил суб-инспектор, садясь на табурет и опираясь на палку.
– Отлучились для свидания с родственниками.
– Скажите им, что если они не перестанут ходить по трактирам, то я донесу на них отцу ректору, – объявил суб-инспектор и отнесся к философу: – Ты, Семенов, вчера, кажется, не был на моей лекции герменевтики? [1]
– Болен был, Николай Иваныч…
– Ты почти вовсе не учишься да к тому же имеешь грубый нрав… Мне жаловались, что ты на днях разграбил черепенники в харчевне и вывихнул руку хозяйке…
Хозяйка начала пробираться сквозь толпу, чтобы засвидетельствовать действительность происшествия, но суб-инспектор продолжал:
– Старайся о смягчении своего характера… чтобы вышла из тебя эта дурь… Ну, что же, вы еще не определились? – спросил он у исключенных.
– Нет-с… мы подали прошения…
– Какая у вас завтра лекция? – спросил суб-инспектор Пречистенского.
– Древняя история.
– Ты приготовился?
– Приготовился-с, – покраснев, отвечал Пречистенский.
– Скажи мне: долго ли царствовал в Греции Батт Хромой?
Пречистенский, прищурив один глаз, взглянул на потолок и отвечал:
– От пятьсот пятидесятого – пятьсот двадцать шестого года до рождества Христова.
– Хорошо! А какой царь предлагал матери племянников Сципиона Африканского разделить с ним трон, и она отказалась?
– Птолемей Шестой.
– Весьма хорошо! Старайся… Ну, проводите меня кто-нибудь до другой квартиры, – заключил суб-инспектор, поднимаясь.
Пречистенский оделся в тулуп с калмыцким воротником и повел его из комнаты.
– Посвятите! свечку, свечку! – заговорил народ.
Оба исключенные подняли свечу до самого потолка. Как только суб-инспектор скрылся, семинаристы всходились по комнате и заговорили:
– А пожалуй, заправду донесет на старшого… ведь каждый день в трактире… инспектор уж знает, что он проиграл в бильярд общественную крупу…
– Что это суб-инспектор на вас напал? – спросили Семенова исключенные.
– Пусть его! – ложась на лежанку, проговорил философ, – много нуждаюсь я! По мне, хоть завтра в дьячки…
Исключенные отправились на полати.
Минут через десять пришел Пречистенский с розовыми щеками от мороза; он сел за стол и принялся списывать лекции профессора под заглавием: «Убеждения оратора на сердце». Вокруг него учили уроки мальчики, зажав свои уши.
Декалов сидел без книги и посматривал на товарища, Орлова, который, облокотившись на греческую грамматику, ел лепешку; он ждал, пока Орлов наестся, вытвердит урок и позволит ему поучиться по его грамматике: но Орлов, поглядывая по сторонам, внутренно радовался, что Декалова завтра ожидает гибкая лоза…
– Пречистенский! – крикнул с лежанки философ, – нет ли у тебя до завтра гривенника?
– Право, Егор Антоныч, нету: нынче отцу послал письмо…
– Орлов! – говорил Декалов, – одолжи хоть катехизиса…
Орлов помолчал и сказал:
– Я его в сундук запер…
На полатях исключенные пели: «Како не дивимся…»
Философ сошел с своего ложа, сел на скамью у стола и мрачно спросил мальчиков:
– Приготовили уроки?
– Нет, Егор Антоныч.
– Что же вы делали, пришедши из училища? Декалов! читай из катихизиса…
Декалов вышел из-за стола, стал среди комнаты (как этого требовала субординация) и в замешательстве перебирал ключи, висевшие у него под жилеткой, и ничего не отвечал.
– Эй, вы! приготовьте лозу! – крикнул философ ученикам.
– Егор Антоныч, у меня книг нету, – сказал Декалов.
– Кто ж тебе будет покупать книги? я, что ль? Эй! что же вы не несете?
– Лозы нету, Егор Антоныч, – крикнул один мальчик, вылезая из-под печки, – кто-то унес…
Философ подошел к полатям и спросил:
– Ильинский! пойдем, брат, в сад, нарежем березовых сучьев…
– Пойдемте…
Исключенный Ильинский оделся в худую свитку и отправился с философом в сад.
На улице была сильная метель; в саду с писком вертелся флюгер на бане… Философ стоял по колени в снегу перед березой, на которой сидел исключенный, и сбирал прутья.
– Ильинский, как бы добыть денег?
– Завалить надо что-нибудь, – отвечал Ильинский.
– Да уж я назначаю свой тулуп.
– Так надо идти к Аленке: она даст рубля два.