И вот было начало августа, последние жаркие дни, и я любовалась его одухотворенным лицом, а он все чаще смотрел мимо. Нет, он тянулся ко мне, но скорее как к хорошему товарищу. Мы болтали, смотрели кино, заказывали суши, он готовил для меня гуакамоле, а я для него — яблочный пирог. Я рассматривала его лицо, мне было и больно, и хорошо. Я очень скучала по тем дням, когда он ходил такой же вдохновенный, только причиной тому было мое существование.
Конечно, меня страшно заинтересовало, кто его вдохновляет теперь. Низшим аспектом этого интереса была банальная ревность, жгучая, раздирающая, по ощущениям похожая на сучковатое дерево, разросшееся в легких, — когда я думала об этом, становилось больно дышать — как будто бы изнутри меня царапали ветки. Высшим — жажда восхищения. Если я люблю и желаю этого мужчину, а он — любит и желает еще кого-то, значит, наверняка этот некто достаточно прекрасен для того, чтобы стать и моей путеводной звездой. В конце концов, нам нравилась одна и та же музыка, одни и те же книги, одна и та же еда — почему бы не восхищаться и одной и той же женщиной.
Мне было интересно, как она выглядит, какие духи любит и какие стихи, высокая ли она, понимает ли, как ей повезло. И что у них за отношения — еще пока нежно дружат или уже мнут пропотевшие простыни.
Тогда, в августе, я сомневалась, но уже в начале осени однажды ощутила от него странный запах — это было что-то неописуемое, на биологическом, животном уровне. Так собаки безошибочно чуют тех, кто смертельно напуган. Природа даровала мне сверхчуткость, я всегда была мастером полутонов, умела читать взгляд, понимать с полуслова, чувствовать ложь даже не осуществленную, а только еще задуманную. Я поняла, что яблоко надкушено, небеса разверзлись и Ева с Адамом провалились вниз, где их ждали коньяк и постель.
Я давно стараюсь не относиться ни к чему как к сугубо положительному или отрицательному событию. Мне кажется, это мудро — не окрашивать события в черный и белый цвет, а воспринимать их уроком. Нет, я отнюдь не блаженный бодхисаттва — в ту осень я плакала столько, сколько никогда в жизни. На людях держалась — все привычно считали меня веселой. И при Одном Мужчине держалась — он даже говорил, что я слишком много шучу.
Мужчина был человеком довольно замкнутым, и единственным местом, где он мог познакомиться со своей Евой, был Интернет. К ноябрю у меня окончательно поехала крыша, я зарегистрировалась на всех сайтах знакомств, чтобы найти его. Это оказалось намного проще, чем я думала, — я-то приготовилась пролистать сотни страниц, но он обнаружился на первом же сайте, в первой же сотне пользователей.
Там была его фотография — одно только лицо, задумчивый взгляд устремлен вниз. Вместо имени он указал слово — Самадхи. Состояние тончайшего блаженства, квинтэссенция рая. Это он в точку — лично для меня его присутствие так и воспринималось. Этим объясняется и то, что еще в августе я не послала все это к чертям.
Мне было очень, очень, очень трудно жить с этим секретом.
Но казалось, что если я буду доверчивой, то он сам мне расскажет, однажды. А он только говорил, что любит меня. И в его глазах было тепло, но не было желания, и Бога тоже не было. Бог смотрел из его глаз на ту, другую, Еву, которая увидела на сайте его лицо и написала ему что-то вроде: «Самадхи — это творческий псевдоним? У вас интересное лицо, я хочу вас увидеть».
К концу декабря я была похожа на запертую плотиной реку. Мне было жизненно необходимо вырваться, перестать клокотать и пениться белыми барашками волн и принять в объятия окрестные луга и долины. И тогда я рассказала обо всем подруге. Нарочно вызвала ее в гости, напоила горячим шоколадом и рассказала все по порядку. Та слушала молча, и ее резюме, поступившее после короткого осмысления, было неожиданным.
— А хочешь я дам тебе телефон одной бабки? — спросила она.
Я не сразу поняла, что подруга имеет в виду:
— Эта бабка — психолог? Или киллер?
— Просто бабка. Живет в деревне, в ста километрах от Москвы. К ней обычно запись за три месяца вперед, потому что бабка реально мощная. Но я хожу к ней уже пять лет, и, если попрошу, она тебя примет. Только это недешево.
— И что она сделает? Погадает на кофейной гуще?
— Что хочешь, — пожала плечами подруга, как будто мы говорили о чем-то совсем привычном и будничном. — Может, сделать «отсушку». Ты его забудешь. Он станет неприятным для тебя.
— Это вряд ли возможно.
— Ну или приворожит.
— Глупо.
— А ты попробуй. Что ты теряешь? Кроме денег, конечно. И времени на дорогу.
Той зимой мне исполнилось двадцать пять лет. Это была первая несчастливая любовь в моей жизни. Воспитанная атеистами советского розлива, я, разумеется, не верила в безусловное могущество какой-то неведомой бабки. Но, во-первых, нервы мои были расшатаны, во-вторых, многомесячная апатия, в болото которой погрузила меня вся эта история, требовала хоть какого-то деяния. В-третьих, деньги у меня были. В-четвертых, мы с подругой выпили вина. И я решилась.
— Ладно. Давай свою бабку. Я на девяносто девять с половиной процентов уверена, что это чушь. Но если не поеду, оставшаяся половина процента меня доест.
Подруга тотчас же набрала какой-то номер, а когда ей ответили, удалилась в ванную и недолго с кем-то разговаривала. А вернувшись, радостно сообщила, что бабка готова принять меня завтра же, денег с собою надо взять столько-то, адрес — вот.
— Только ни в коем случае не опаздывай, а то она может отказаться с тобой работать. Строптивая бабка, избалованная.
На следующий день я проснулась в половине шестого и, чувствуя себя дремучей идиоткой, потащилась на вокзал.
В электричке было холодно и душно. Я пыталась читать журнал, но ко мне все время привязывался какой-то пропойца моих лет, в грязных джинсах и с гитарой за спиной. Он почему-то считал, что мы должны выйти на ближайшем полустанке, купить пару бутылок водки, найти живописную лавочку и хором петь под гитару, а потом он на мне женится и у нас будут дети. К концу путешествия я готова была его убить.
Нужную деревню я нашла довольно быстро. От станции пришлось идти больше получаса, но подруга нарисовала подробный план.
Это была обычная деревенька — почерневшие от старости домики в два ряда, деревья в изморози, из труб к низкому серому небу поднимался парок.
Когда я шла между домов, разыскивая нужный, мне встретилась женщина средних лет, в повязанном крест-накрест платке. У нее было обветренное лицо, иней на бровях и сочные яркие губы. Хмуро на меня уставившись, она спросила:
— Ты… к этой, что ли? К Прасковье Петровне?
— А как вы догадались?
— Да вас тут сотни, — поджала губы женщина. — Я бы на твоем месте поехала восвояси. Пока цела.
— А то что?
— Сгубит, — приблизив ко мне рыхлое лицо, прошептала она.
Я сделала шаг назад. От женщины пахло лежалым ватником и кислой капустой. Глаза у нее были водянистые и пустые.
Дом Прасковьи Петровны с улицы выглядел заброшенным — невозможно было поверить, что на самом деле каждый день сюда приезжают десятки людей, чтобы оставить старушке немаленькие деньги в обмен на ее странное искусство. Отворив калитку, я прошла по узенькой тропинке между сугробами, поднялась на крыльцо и осторожно постучала.
На соседнем дворе завыла собака — монотонно, горько. Когда я была маленькая, родители на все лето отправляли меня к бабушке в деревню, и там все считали, что собаки воют к мертвецу. Первыми чуют смерть и начинают оплакивать того, кто еще дышит, но уже ходит в тени ее черных крыльев.
Дверь бесшумно распахнулась, и я увидела ту, ради которой и проделала этот длинный путь. Прасковья Петровна оказалась крошечной неулыбчивой старушкой, с поредевшими белыми волосами, частично обнажающими розовый, в пигментных пятнах, череп. У нее были очень светлые, почти белые, глаза, без зрачков. Слепая.
Когда я по ее приглашению ступила внутрь, Прасковья Петровна вскинула голову и повела носом, как животное. И с одной стороны, я понимала, что слепые вынуждены доверять другим органам чувств, а с другой — было неприятно смотреть, как она ко мне принюхивается.
Старушка пригласила меня в «залу». Дом ее был чистый и простой. Дощатые пол и стены, как принято в деревнях, цветы на подоконниках, недавно побеленная печь. Под ноги мне бросился кот, крупный и полосатый, хвост трубой — я хотела его погладить, но старушка отпихнула кота ногой.
— Садись за стол, — скомандовала она. — Привораживать пришла?
— Не знаю, — честно ответила я. — Может, и так. Плохо мне. Сердце болит. Подруга сказала — вы и «отсушку» можете, и приворот.
— Я и убить могу, — криво улыбнулась бабка.
Годы съели ее губы, и рот стал похожим на темную расщелину.
— Так вы мне… поможете?
— А то. Деньги вперед. И не думай, что если я слепая, то меня можно обманывать.