На следующее утро они, конечно, вызвали его в курительную комнату, где, кашляя и смахивая слезы с глаз (у Миши с детства была аллергия на все на свете, и плотный табачный дым он переносил безропотно, но с трудом), он подтвердил, что красивая блондинка — и есть та Ариадна, с которой они так друг другу понравились. И похоже, это что-то серьезное. Потому что они просидели в машине до половины шестого утра, все наговориться не могли, а когда лучи рассветного солнца коснулись грязных крыш, Миша набрался смелости и поцеловал ее — причем смешно получилось, потому что в тот же момент и она подалась вперед, и в итоге они пребольно стукнулись лбами. А сегодня Ариадна заедет после рабочего дня, потому что они идут на театральную премьеру.
Миша даже как-то похорошел — безвольные черты его лица будто бы заострились, в глазах появился блеск, а на небритых щеках — румянец. И щетина, которую он, маменькин сын, никогда не позволял себе отрастить раньше, оказалась ему к лицу.
Это, конечно, была новость дня, которую горячим шепотом передавали из уст в уста, на ходу додумывая подробности. Кто-то за неудачника Мишу радовался, кто-то более циничный решил, что Ариадна — проститутка, которой тот заплатил за небольшой спектакль.
Однако вечером все видели, как довольный Миша, раздобывший где-то букет хризантем (кто надоумил этого олуха дарить такой девушке хризантемы? Хризантемы дарят разве что нелюбимой учительнице в честь начала очередного унылого учебного года; это же такие грустные цветы, такие горькие, сдержанные, транслирующие тоску), вприпрыжку устремился к ожидавшей его красной машине, с той же блондинкой за рулем.
Миша был похож на мультипликационного человечка — даже его чистое счастье со стороны выглядело довольно комично. Блондинка же, казалось, похорошела еще больше — ее волосы золотым водопадом были разбросаны по узкой загорелой спине, которую открывало нарядное изумрудно-болотное платье, королевскую тонкость щиколоток подчеркивали замшевые туфли на высоких каблуках.
Такие девушки порхают над грязным асфальтом этого хмурого города разве что затем, чтобы найти кого-нибудь, кто отвезет их в Ниццу или Рио. Такие девушки надменно смотрят с глянцевых страниц и снимаются в кино в роли подружки Джеймса Бонда. Ариадна же со счастливой улыбкой приняла вялые хризантемы из не менее вялых Мишиных рук, затем поцеловала его в раскрасневшуюся проплешину на макушке.
— Бросит, — сказал кто-то, глядя вслед удаляющемуся красному авто. — Через пару дней и бросит.
Но все получилось не так: неделя бежала за неделей, к Мишиному лицу приросла рассеянная мечтательная улыбка, он все чаще смотрел не на цифры и графики в мониторе, а на клочок неба за окном, и пыльнокрылые городские голуби казались ему эдемскими птицами.
В первые дни он все время твердил об Ариадне: какая она красивая и как он почти теряет сознание, когда она прикасается губам к его губам (в этом месте его коллеги не то сочувственно, не то брезгливо переглядывались, ибо им было невозможно даже представить, как это может быть вообще — что некто по доброй воле прикасается к пересохшим и обкусанным губам Михаила), как она по утрам готовит омлет — с раскрошенным хлебом и зеленью, в духовке; и как они вместе принимали ванну, и как планировали, что поедут куда-нибудь к Балтийскому морю, где благодать, тишь и мухи в янтаре. Миша осунулся и стал прилично одеваться, с его лица исчезли прыщи, а из голоса — визгливые нотки. Это было чудесное и почти молниеносное преображение.
— Только вот похудел ты что-то уж слишком, — заметил однажды тот самый товарищ, который некогда и обратил Мишино внимание на распивающих сидр девушек.
— Это все Ариадна, — улыбнулся тот. — Хотела меня в йога-клуб записать, но я застеснялся. Вот она сама со мной дома занимается, каждый день. И за диетой моей следит.
И вот прошел уже месяц, в офисном центре появились другие сплетни, говорить о том, как волшебным образом изменилась жизнь местного клоуна, всем надоело. Да и сам он притих — то ли его оскорбило общее недоверие, то ли просто решил, что не стоит трезвонить о своем счастье на каждом углу.
Еще спустя пару месяцев Миша неожиданно пропал. Просто не вышел на работу, никого не предупредив. Миша был рассеянным, но никак не безответственным, работу любил и дорожил ею, мечтал однажды стать начальником отдела, поэтому отсутствие его сразу показалось всем подозрительным. Набрали номер его мобильного — «абонент находится вне зоны действия сети», позвонили домой — никто не берет трубку. А когда и на следующее утро он не вышел, было решено отправиться к нему и выяснить все на месте.
Миша жил на самой окраине Москвы — из окон виден лес и кольцевая дорога. Глухое место, гиблое. И сам дом был похож на декорацию постапокалиптического кино — потрескавшийся, даже заходить в подъезд страшно — кажется, что стены могут рухнуть от малейшего сквозняка. Возле подъезда на старенькой полусгнившей лавочке сидела местная баба яга, которая выглядела так, словно ей двести лет и сто пятьдесят последних она беспробудно пьет, — нос синий, глаза запавшие; несмотря на относительно теплый день, голова ее была обмотана толстенным шерстяным платком, от которого пахло плохо убранным хлевом.
— Стойте, вы к кому? — У нее неожиданно оказался хорошо поставленный бас — как будто она специально училась извергать звуки на устрашение толпе.
— Мы… К Васильевым, — промямлил кто-то.
Почему-то рядом с дворовой бабкой все они, успешные московские менеджеры, исколесившие весь мир, почувствовали себя нашкодившей школотой.
— Нету их, — объявила бабка.
— А вы соседка? Мы с Мишиной работы… Он два дня не появляется, вот мы и решили…
— Так он помер! — почему-то обрадовалась баба яга. — Почти.
— Как, помер? Что случилось?! — Они обступили вредную старуху, которая даже не сочла нужным смотреть им в лицо.
— А то вы только заметили! — Она еще и достала из кармана шерстяного жилета пачку крепких папирос и закурила, выпуская вонючий дым прямо в лица обступивших ее мужчин. — Хороши друзья… В такой-то больнице он, это недалеко, две остановки на троллейбусе. Поезжайте — может, застанете еще. Мать его там найдете, она ночует в палате теперь.
— Да что с ним случилось-то? Авария?
— Лярва к нему прицепилась, — будничным тоном ответила бабка. — Все соки жизненные высосала. Я уж сколько лет живу, много этих тварей повидала, но такую цепкую — впервые. Я все мать его предупредить пыталась, а она только отмахивалась — отстань от сына моего, ты просто завидуешь. Ну и получила… — Бабка закашлялась и сложила грязные толстые пальцы в кукиш.
Больницу они нашли быстро. Миша находился в реанимационном отделении — к нему не пускали. Седой усталый врач сначала даже не пожелал разговаривать с ними — коллеги же, не родственники, — но получив несколько скомканных купюр, смягчился, снял очки, протер их краешком халата и покачал головой:
— Плох ваш товарищ… Диагноз поставить так и не смогли. По симптомам похоже на опухоль, но мы и в томограф его свозили, и анализ крови на Каширку в НИИ отправляли — нет никакой опухоли. Никогда такого не видел… Да вы с мамой его поговорите, она в холле сидит.
Мишина мать, Клавдия Ивановна, за эти два дня постарела словно лет на двадцать. Оно и неудивительно — и нервы, и отсутствие сна, и ела черт знает что — сникерсы из больничного автомата. На друзей сына она даже внимания не обратила — сидела с прямой спиной, прислонившись к стене, и пустым взглядом сверлила дверь реанимационного отделения. Как будто бы загипнотизировать пространство пыталась — чтобы дверь открылась, чтобы из нее вышел кто-нибудь осведомленный и хоть что-нибудь ей сказал. Подарил хоть какую-то точку отсчета — чтобы можно было покинуть это безвременье и снова начать жить.
Женщину потрясли за плечо — но она не сразу вышла из транса, а когда наконец сумела сфокусировать взгляд на их лицах, даже обрадовалась, выпорхнула из больничного кресла, но тут же ноги ее подкосились от слабости, и она тяжело упала обратно, с обеих сторон поддерживаемая коллегами сына.
— Я подозревала… — ее голос зазвенел. — Я ведь уже недели две подозревала… Нет бы мне раньше… Хотя он бы и слушать меня не стал — покорный ей был, как теленочек…
— Да о чем вы говорите? О девушке его? Ариадне?
Клавдия Ивановна закрыла лицо ладонями, ее худенькие плечи несколько раз вздрогнули, это было похоже не на тихие рыдания, а на судорогу. Но ей удалось быстро взять себя в руки, и когда она вновь подняла лицо, на ее впалых бледных щеках даже не было слез — только глаза покраснели.
— Мне же все говорили — и соседи, и родственники наши, что дело нечистое явно. С чего бы, мол, такой красивой и небедной девушке в Мишку влюбиться. А я как ослепла. Доказывала им, что она просто душу его разглядела, а душа у сына моего — красивая. А потом сложила все… Познакомились в баре каком-то, любовь-морковь с первого взгляда. Ну какая там душа… Наши-то думали, что аферистка она. Только непонятно, чего хочет. Миша-то — гол как сокол. Квартира на меня записана, дача — тоже. И только соседка с первого этажа, Галина, поняла все сразу. Отозвала меня в сторонку, прижала к стене и говорит: «Ты поосторожнее, я такие вещи сразу вижу, меня хрен проведешь. Твой сын не человека — нежить в дом привел. Лярву. Даже и не маскируется особо и скоро его совсем пожрет». Я и слушать не захотела — Галька-то выпить большая мастерица, и всегда была. Мало ли что таким мерещится. Уйти хотела, а она схватила меня за рукав и не выпускает. «Послушай, — говорит, — а то скоро поздно будет. Гоните ее взашей, любого экзорциста зовите — хоть колдуна, хоть батюшку». Я еще подивилась, слова-то она какие знает — экзорцист… Я-то филолог по образованию, а она — не пойми вообще кто… А права в итоге оказалось. Вчера, когда Мишу увозили, я с ней столкнулась во дворе, и она так зыркнула — мурашки по коже. Я разговор тот сразу, конечно, вспомнила, говорю: «Галь, делать-то теперь что?» А она так злобно смотрит и отвечает: «А нечего, Клава, теперь делать, раньше думать надо было… А теперь — не пускай ее в больницу, главное. Может, Мишка твой и очухается. Хотя вряд ли».