Где они теперь, эти друзья? Нет, сначала, конечно, все переживали, охали, предлагали помощь. Приезжали и тоскливо сидели возле кровати обездвиженного Семенова, которому было стыдно за собственный жалкий вид. Но шли месяцы, визиты друзей становились все реже, и всего полгода потребовалось, чтобы все они свелись к дежурным телефонным вопросам: «Как он?.. Ну ты там держись…»
Вдруг он услышал знакомый звук проворачиваемого в замке ключа, а следом за ним — и шаги, тоже знакомые. А потом в комнату вошла Наташа. Семенов так удивился — неужели она просто бросила его, ушла куда-то с утра, не предупредив, и капельницу не поставила, и завтрак не предложила?
Наташа выглядела усталой и больной, и он в первый момент даже не понял, почему так, а потом догадался — она явно выскочила из дома, даже не причесавшись. Грязные волосы собраны в куцый хвост обычной аптекарской резинкой, лицо бледное, на плечах — старый платок. Может быть, для кого-то это и в порядке вещей, но для его жены — апокалипсис в миниатюре. Всю жизнь Семенов подтрунивал над ее манерой принаряжаться даже ради похода к уличным мусорным контейнерам. Наташина тяга к самоукрашательству казалась ему трогательной, поскольку вроде как свидетельствовала о внутренней неуверенности и беззащитности.
Еще вчера жена желала ему добрых снов, и в мягком свете ночника ее лицо казалось таким молодым и спокойным, словно и не было этих проведенных вместе долгих лет, словно она по-прежнему была молоденькой учительницей, которую он встретил на катке и влюбился с первого взгляда. А сейчас перед Семеновым стояла старуха.
Наташа была не одна. За ее спиной топтались какие-то незнакомые люди — двое молодых мужчин, от которых так густо пахло сигаретным дымом, что Семенову захотелось чихнуть.
— Вот он, — вздохнув, сказала Наташа, отчего-то избегая смотреть мужу в лицо.
— Вы там подпишите бумаги, — сказал один из незнакомцев. — А мы пока его соберем.
У Семенова упало сердце. Он пошевелил губами, но от слабости ничего сказать не мог. Если бы Наташа поставила утром капельницу, он, может быть, хотя бы стоном выразил недоумение и ужас. Но, видимо, она это предусмотрела. Испугалась, что будет чувствовать себя виноватой, если Семенов попробует возмутиться.
Наташа вышла.
Семенов поверить не мог в то, что это происходит с ним на самом деле. Нет, он бы, возможно, даже понял — если бы жена хотя бы попыталась объяснить. Наверняка жизнь в одной квартире с таким тяжелым больным — не сахар. Но чтобы вот так, молча… Человека, с которым прожила сорок лет… И в глаза даже не посмотрела.
— Худой, — сказал один из прокуренных мужчин. — Легкий совсем, наверное. Повезло.
— Да ты меньше болтай. Сейчас этого быстренько отвезем, и на перерыв.
Они держались так, словно Семенова рядом не было. Обсуждали его, как мертвеца. Для этих парней он был никем, пустым местом, человеческим мусором, который им было велено погрузить на носилки и отвезти в специальное место, где догнивают последние страшные дни ему подобные. Если бы Семенов не был обезвожен, он бы заплакал.
Что-то зашуршало в руках одного из незнакомцев, и, повернув голову, Семенов увидел, как парень расправляет огромный черный мешок. «Что за чертовщина!» — подумал он.
Тем временем, другой мужчина поднял его на руки — легко и грубовато, даже не пытаясь спросить о самочувствии. Семенова погрузили в мешок.
В комнату вернулась Наташа. Почему-то ее не возмутило происходящее.
— Вот, я все подписала, — монотонно сказала она. — Когда мне приходить?
— Об этом вы договоритесь с агентом.
Один из парней взял Семенова за ноги, другой — за плечи. Его куда-то поволокли, а Наташа осталась дома. Было холодно, страшно и очень обидно.
Мешок с его телом грубо швырнули на какую-то полку, и Семенов услышал звук заводящегося мотора. «Везут меня… Куда?»
Семенов уже понял, что случилось страшное, — его приняли за умершего. Вот почему Наташа отводила взгляд — не из-за стыда, просто ей было горько и страшно смотреть в мертвое лицо того, кого сорок лет подряд она называла любимым. Должно быть, его сковал паралич, и, войдя утром в комнату, она нашла его обездвиженным. А Семенов просто спал, утомленный и опустошенный. Наверняка она в панике позвонила в «скорую», те прислали какого-то недоучку, неспособного даже нащупать пульс. Тот констатировал смерть, и вот теперь он, Семенов, лежит на тесной полке холодильника, а Наташа оплакивает его в опустевшей квартире.
Семенова трясло — то ли от холода, то ли от страха. Сознание было мутным, и сквозь сутолоку полупрозрачных образов пробивалась единственная крепнущая с каждой секундой мысль: очень хочется есть. Голод. Семенов почувствовал, что жутко голоден. Странно: даже до болезни он никогда не придавал значения еде; недуг же и вовсе отнял у него аппетит. Но сейчас он был голоден так, что вместо желудка ощущалась черная дыра.
Это был голод хищника, опасный и древний, голод не просто как ощущение, а как первопричина движения, задающая импульс сила. Терпеть его было невыносимо. С трудом Семенов поднял вялые руки, нащупал ледяной потолок камеры, в которую его поместили, оттолкнулся.
К счастью, холодильник не был заперт, и страшное ложе, на которое его против воли и вопреки здравому смыслу поместили, плавно отъехало назад. Повернув голову, Семенов обнаружил, что лежит на полке, и от земли его отделяет метра полтора. Почему-то действия его были скоординированны, будто им управляло не сознание, а инстинкт. Как для младенца естественно тянуться к груди, так и Семенов искал источник пищи. Тело не слушалось, каждое движение давалось с трудом, он чувствовал себя мухой, увязшей в капле смолы.
Перевернувшись на бок, он медленно скатился с полки и навзничь упал, лицом в пахнущий хлоркой кафель. Услышал треск кости и где-то на периферии сознания отметил, что, должно быть, это сломался нос. Но ни боли, ни страха, ни ощущения, что происходит что-то не то, не было. Наоборот — все шло именно так, как должно было.
Вытянув руки вперед, он впился ногтями в щелочку на стыке кафельных плиток. Подтянулся и с длинным, каким-то воющим выдохом переместился на полметра вперед. Ноги не слушались, были как будто стальными.
Вдруг Семенов услышал доносящиеся из-за двери приглушенные голоса. Один — принадлежал женщине пожилой, он это определил сразу. Не голос, а засохшая корка хлеба. Зато звучание второго заставило Семенова ползти быстрее. Что это был за голос — как созревшее яблоко из Эдемского сада! В этом голосе, как в сосуде алхимика, был сам сок жизни — бегущая по венам соленая кровь, биение юного сердца, готовый вырваться наружу смех…
Это было волшебство, чудо. Семенов больше не думал о том, что с ним произошло, его ничего не удивляло и не волновало, он забыл о жене Наташе, оплакивающей его в опустевшей квартире, о сломанном носе, о том, что еще утром он был прикован к постели, а теперь внутри него проснулась неведомая сила. Семенов больше вообще ни о чем не думал.
Он просто шел на зов.
Синяя Борода (Новая старая сказка)
Одна девушка, Аленой ее звали, вышла замуж за однокурсника, в которого была влюблена все те пять лет, что они бок о бок постигали механизмы совершенства линий в Архитектурном институте.
Девица была из тех, о ком принято говорить — серая мышь. Тихоня, русая коса ниже лопаток, юбки до пола. Никто и подумать не мог, что именно ее, бледную молчунью с брекетами и привычкой прижимать ладошку к обветренным губам, чтобы скрыть от посторонних глаз улыбку или смех, полюбит самый «звездный» парень курса. Звали его Егором, и вслед ему вздыхали не только студентки и молоденькие преподавательницы, но даже пятидесятидвухлетняя буфетчица, хотя, казалось бы, супруг-алкоголик воспитал в ней устойчивую подозрительность ко всем мужчинам в принципе.
Любимец курса мог выбрать любую, но предпочел именно ее — тихоню, приехавшую из Казани, застенчиво улыбающуюся, боящуюся занять лишнее пространство.
Все было так необычно, как в авторском кино, — предложение выйти замуж Алена получила на крыше недостроенного дома, куда Егор позвал ее выпить сангрии под звездами, и кольцо было медным, с необработанным изумрудом, грубо выполненным, но обладающим своеобразной мрачной красотой. «Медь и изумруд — символы Венеры, Афродиты. Сама любовь, и женственность, и страсть», — объяснил он.
А еще в тот вечер, на той же крыше, Егор сказал своей уже теперь невесте, что человек он, в принципе, покладистый, однако есть один, всего один-единственный, пунктик, сводящий его с ума.
Ревность.
Кому-то льстит, когда его ревнуют. А вот Егор начинает чувствовать себя как в запертой клетке.
— Я готов простить тебе многое. Мне наплевать, если ты неряха, мотовка или сплетница, но хоть однажды услышав от тебя заданный в особенной, самой за себя говорящей интонации вопрос: «А где и с кем ты был?», я соберу вещи, и больше ты никогда меня не увидишь. И да, еще одно. Мой телефон — мое личное пространство. Если хоть пальцем его тронешь — нам придется расстаться.