— Иди лучше в лодку, а то запорю до смерти!.. Х-хосподи! Вот дедушко-то родимый! Забей его… Забей… — она сцапала меня за ухо и повела в лодку.
Ксенофонт быстро оттолкнул лодку веслом, и бабушка качнулась, села, схватилась за борта. Развернулись. Кешка заработал лопашнями.
— Налим где, Санька?
— Ой, забыл! Вот гад, забыл!
— Поворачивай назад! — потребовал я.
— Я те поверну, разъязвило бы тебя! Так поверну!..
— Поворачивай лучше, а то всех перетоплю! — сквозь зубы процедил я со злом, какое скопилось во мне за эту проклятую ночь, и шатнул лодку.
— Сенофонт! — взмолилась бабушка. — Поворачивай, батюшко, поворачивай. Он ведь обернет лодку-то! Обер-не-от! Дедушка родимый, сатана-сатаной, как рассердится…
Ксенофонт ухмыльнулся и развернул лодку. Он ведь дедушкин брат, значит, мне сродни.
В одном бродне пошлепал я на берег.
— Красавец какой! — сказала бабушка. — Тебе еще за обуток будет! Новые почти бахилы уходил…
Налима я нашел в воде. Санька продел ему в жабру ветку с сучком. Так на ветке я его и приволок.
— Налимище-то! — начал было измываться Кешка, но я смазал ему налимом по морде, и он утих, заутирался рукавом:
— Чего размахался-то? За ним еще приплыли, как за добрым…
— Как поселенца делить будете — повдоль или поперек? — ехидно спросила бабушка.
— Разделим…
Переплыли реку в тягостном молчании. Вышли из лодки. Я затребовал у Саньки ножик, разрезал налима на три части. Голову мне, поскольку я оказался в конце концов главным ответчиком за все. Середину — Саньке, раз он вытащил налима, а хвост Алешке — он только ныл, бабу звал, и никакого от него толку не было.
Бабушка сварила уху из двух кусочков налима и, не знаю уж, нарочно или с расстройства пересолила ее.
Но я все равно выхлебал уху и остатки выпил из чашки через край. Алешка несмело звал бабушку хлебать с нами уху, потому как в доме нашем не принято было есть что-то по отдельности. Но бабушка сердито махнула рукой:
— Понеси вас лешаки вместе с налимом вашим!
Вечером прибыл дедушка. Он пилил дрова в лесу. Все наши злодеяния были ему рассказаны с подробностями, и, кроме того, бабушка затребовала, чтобы дед приструнил меня, а Саньку и на порог в дом не пускал бы.
— Чего же это ты сводишь людей-то с ума? — укоризненно сказал дед. — Шутки разве с водой?
Я молчал. Дедушкины укорные слова тяжелей бабушкиной порки. Но ему, видать, жалко меня стало, и, когда бабушка скрылась с глаз, он участливо спросил:
— Лодку-то как же отпустили?
— Таймень опрокинул…
— Так уж и таймень?!
— Вот не сойти мне с этого места!..
— Ладно, ладно. Лодку вашу Левонтий поймал ниже Караульного. Приведет завтра.
— А чего тогда бабушка говорит — платить за лодку?
— Пужает. Ты знай помалкивай.
Дед потолковал еще немножко со мной о том, о сем, подымил табаком, а потом протяжно вздохнул и повел меня в хибарку брата своего — Ксенофонта.
— Вот тебе соловей-разбойник. Опекунствуй. До смерти он теперь пропащий человек. Пущай с тобой — хоть душа на месте будет… — Дед поник головою и горестно добавил: — А с нас и матери его хватит…
Дед и Ксенофонт закурили и долго сидели молча. Старая, полутемная избушка быстро наполнялась махорочным дымом. Я примостился возле кособокой небеленой печки, смотрел на Енисей, поблескивающий за домами, и не верил своей счастливой участи. Уж с Ксенофонтом-то мы половим рыбки! Уж потаскаем налимчиков! А может, и тайменя того сыщем? Ну не того, так другого. Может, еще больше добудем? Ах ты, жизнь! Какая извилистая, а! И несчастья и счастье — все в ней рядом.