Так подначивает Фрола Онтий, а тот дважды себя упрашивать не заставляет: испивает, запивает и хлобыщет. В конце концов, совершенно обезумев, он обнимает Онтия, жарко целует, бормоча:
– Аннушка моя, лебедушка, голубушка…
После этого Фрол падает наземь без чувств и без движения, а Онтий говорит целовальнику и сторожам:
– Портки с него сымите парчовые и чиры, и чулочки полосатые, кафтан и рубаху – все долой! Бросьте его здеся в канаву, в лопухи, да накройте до утра гунькою кабацкою.
Спит необъятная Москва, только собаки брешут, да караульные покрикивают, да бледные лунные лики маячат кой-где в оконцах светелок, да храпит обнаженный Фрол Скобеев, еще не покойник, но уже в лопухах.
Впрочем, не все, не все спят в этот поздний час по Москве. Горит свеча в богатом мрачном доме боярина Кукинмикина, сидит боярин в высоком кресле наподобие трона, а у ног его свернулся, положив голову на колено, уже известный нам востроглазый Онтий.
– Повествуй далее, Онтий. Повествуй, ягодица моя клубничная, – говорит боярин, поглаживая молодого человека по волосам.
– И подумал я слабым умишком, солнышко-князь, а как бы нам энта наглая вьюноша верной слугой стал, до позорил бы лютого нашего ворога Нардин-Нащокина перед Государем-батюшкой, – запел Онтий, по-собачьи глядя на боярина снизу.
– Да бороду бы ему оторвал! – взревел вдруг, вскакивая и потрясая руками, Кукинмикин.
– Да и стал бы ты, солнышко-князь, первой в Думе головой! – возопил Онтий и трепетно обхватил боярские ноги.
Фрол Скобеев проснулся в лопухах, тряхнул головой и увидел свои босые ноги и живот, еле прикрытый гадостным рваньем. В ужасе вскочил он и, ничего еще не понимая, но понимая лишь страшное несчастье, опрометью помчался куда глаза глядят.
– Эй, жених! – с хохотом заорал ему вслед Вавилон. – Иди сюда, опохмелись перед сватаньем!
В ответ лишь чаще замелькали босые пятки честолюбца.
Ивановская площадь в Кремле. Семь высоких каменных лестниц опускаются на площадь от зданий приказов, а на этих лестницах и возле них, и вокруг «Ивановской палатки» суетится народ, бойко орудуют перьями площадные подьячие, составляя «закладные» и «заемные кабалы», объегоривая темных мужиков, приехавших в Москву за правдой-маткой.
Вот на эту площадь нелегкая и занесла ограбленного и униженного Фрола. Он все еще словно пыльным мешком из-за угла ударенный, все еще его на жарком солнце колотит колотун…
А вокруг Фрола опять происходит нечто не совсем для него понятное: начинается народное дерзкое представление о Ерше. Площадь очищается в середине, и на нее важной поступью выходят судьи – боярин Осетр да воевод Сом, да судные мужики Судак и Щука-трепетуха.
Лещ да Головль приносят в суд жалобу на Ерша-Ершовича, сына Щетинникова. Он – обмерщик да обворщик, постылая собака да лихая забияка, щетиньем нас своим острым изувечил, насильем нас своим подлым покалечил, хочет поморить смертью голодной в нашей воде плодородной, государи-судьи.
А вот и сам выскакивает на площадь наглый дворянчик Ерш-Ершович, лихая образина, раковые глаза, острые щетины.
Крутятся, пританцовывают вокруг мелкие рыбы, требуют для Ерша наказания.
Рыбы обступают Ерша со всех сторон, тянут сеть, но ловкий проходимец крутится по площади и с каждым пируэтом как бы невзначай подкидывает золотые к ногам судей.
…Едва начал Фрол разбираться в смысле происходящего перед ним пляса, едва начал сочувственно прихлопывать, присвистывать своему сословному брату Ершу-Ершовичу, как вдруг…
– Пади! Пади! – послышались жуткие крики. – Берегись! Берегись! Спасайтесь люди добрые! Держи воров!
Всадники с батогами ворвались на площадь, стали сечь толпу и хватать дерзких скоморохов. Толпа понесла Фрола, и вдруг он увидел, что по краю площади медленно едут два начальника – князь Томила Ловчиков и граф Шпиц-Бернар.
Фрол схватился за подштанники. Цело ли батюшкино заветное письмо?
Сказалось – цело!
– Авось-ка Ловчиков даст мне какой-никакой кафтанец со своего плеча… – бормочет он.
Фрол, отчаянно работая локтями, пробивается вплотную к всадникам и выкрикивает:
– Эй, князь Томила Путилович, знакомо ли тебе имя Скобеевых?
Но князь даже не услышал крика. Образ Аннушки, томящейся в окошке, все витает перед ним. Он оторвался от своего «дальновидца» и обратился к спутнику.
– Видал ли ты, граф Шпиц-Бернар, невесту мою Аннушку?
– Энгельхен! – рявкает бравый капитан. – Большой голубчик! – он показывает руками. – Цветущий блум! Цветущий плум!
– Ах, Аннушка… – вздохнул было Томила, но не успел закончить вздоха, как был стянут с седла железной рукой оборванца. Сильнейшая пощечина сбила князя с ног.
– Я те дам, ах Аннушка! – орал ужаснейший оборванец. – Аннушка моя!
Княжья стража налетела вихрем на голыша. Взметнулись сабли, но князь остановил расправу.
– Батогов ему! – томно сказал он. – Да смотрите не до смерти.
– О, джентль хат! – восхитился граф. – О лямур! О херц! Бабешка!
Рыцари уехали, а над поваленным Фролом засвистели батоги. Юноша скрипел зубами от боли и стыда.
– Ну, Москва… и верно ты бьешь с носка… – шептал он.
Ушли мучители, разбрелись бессердечные ротозеи, а Фрол Скобеев все лежал распростертый в грязи, глядя в веселое небо, где еще недавно летал хозяином. Вдруг ласковый голосок долетел до его слуха:
– Вставай, дворянский сын, да возьми себе платьице по чину.
Изумленный Фрол резко садится и видит перед собой опрятного милого вьюношу (это, разумеется, Онтий), который одной рукой протягивает ему кафтан и саблю, а другой держит под уздцы справную кобыленку.
– Кто ты есть, лукавый человек? – подозрительно спрашивает Фрол.
– Я есть пскопской купец и Скобеевых род хорошо знаю. Возьми-ка, Фролушка, кафтанец позор прикрыть, возьми лошаденку для помочи, а что с сабелькой делать, ты, видать, сам знаешь.
– А была не была!
Фрол вскакивает, мигом натягивает кафтан, хватает саблю, свистит сиим острым предметом направо-налево.
– Ну, Томила, ноне берегись!
– Хорош витязь, хорош, – умильно приговаривает Онтий и вдруг, схватив лошадь за хвост, резко поворачивает ее под саблю.
– Вжих! – опускается сабля, и в руке у Онтия остается лошадиный хвост.
– Караул! – завопил хитрец на всю Ивановскую, потрясая хвостом. – Держи вора! Хвост моей кобыле отрубил, супостат!
Прибежали караульные с бердышами, обратали Фрола, давай его давить.
– А ну, тащите его к судье Шемяке! – распорядился Онтий.
Вдруг из толпы кубарем покатился под ноги стражи юродивый Вавилон.
Отчаянным усилием Фрол сбрасывает с себя караульных, пускается в бегство, но ненароком сбивает с ног проходивших по площади попа с попадьей и насмерть зашибает их беленькую собачонку. Толпа настигает Фрола. Поп, громко рыдая, потрясает трупиком собачки.
– Ахи-ахи, братия, кобелек сей был нам с матушкой аки сын родной! Тащите убивца к Шемяке-судье!
Разросшаяся толпа с Онтием и попом во главе волочет Фрола пред грозны очи праведного судьи Шемяки. И вновь Фрол с помощью Вавилона вырывается и задает стрекача.
Он бежит по мосту над глубоким рвом, а навстречу ему бегут судейские мужики с кандалами да наручниками.
– Знать, погибель моя пришла. Прощай, Аннушка, – прошептал Фрол, закрыл глаза и сиганул вниз с моста.
Вот ведь беда – падает незадачливый самоубийца не наземь, а на черного козла, которого за веревку вел рвом некий посадский.
Козел лежит без дыхания, а посадский, оседлав Фрола, вопит на всю Ивановскую:
– Отца моего ро́дного зашиб насмерть, басурманин! Тащите его к Шемяке, православные!
Толпа, плотоядно журча, валится в ров, но Фрол успевает тайком поднять с земли камень, обернуть его тряпицей и сунуть за пазуху. Он встает на ноги, и по лицу его мы тотчас понимаем, что встал тут уже новый Фрол, ожесточенный, а прежний лопоухий «деревенщина» разбился вдребезги.
СУД. Шемяка-судья, засиженный мухами, выдавливая на слоновьем своем носу назрелые угри, ведет процедуру запросто.
– Глаголь! – тычет он в истца свободным пальцем, подозрительно напоминающим корень растения хрен.
Онтий с поклоном глаголет:
– Праведный судья, сей лихоимец хвост отрубил у моего коня.
В виде доказательства он показывает хвост.
– Отвечай! – тычет пальцем Шемяка в ответчика.
Фрол молча вынимает из-за пазухи тряпицу с камнем, показывает судье и подмигивает.