– У меня есть принцип, друзья, – лепечет капитан, – дорожить мнением коллектива. Все за одного, один за всех. Главное – не терять чувства локтя…
– Айда, ребя, похохочем, – решительно говорит Сидор.
Экипаж вместе с толпой станичников входит в клуб, но…
…Бесо и Шота тут же выскакивают оттуда, шепчутся, словно заговорщики, спрашивают о чем-то моторизированных мальчишек и после этого куда-то убегают.
В это время на пустынном морском берегу колдует у костра Витя Сорокин.
Блики огня мелькают на песке, на воде, на прибрежных камнях. Темным силуэтом обозначен на фоне звездной ночи неподвижный буксир «Ватерпас».
Витя ползает от словаря к словарю, листает толстые философские книги. Он сочиняет письмо своей возлюбленной.
– В настоящий момент, Бригиточка, – шепчет он, – я много думаю над идеей объективного принципа. Можно ли назвать его приказом разума, а формулу приказа императивом? Как ты думаешь?..
Задумчиво и мечтательно уставился Витя в темную ночь, потом встал с книгой руках, поборолся с зевотой, сказал с лукавостью:
– Хочу тебе напомнить, Бригиточка, одну идею Гегеля. Разум, записал он в своей книжонке, есть осознанная достоверность бытия всего реального. У-а-а-вв-а…
Витя Сорокин, как подкошенный, упал на песок возле костра и захрапел.
Поднимается тихий ветер, усиливается; бурно трепещет пламя костра; на море заплясали небольшие волны, вода все ближе подступает к костру.
Боцман Витя Сорокин сладко спит.
В это время Бесо и Шота сидят на дереве, горящими глазами смотрят в освещенные окна операционной местной больницы, где идет операция, иногда переглядываются, тычут пальцами в окна, молча ругаются, показывают друг другу кулаки.
В станичном клубе закончился киносеанс. Распахнулись двери, вывалила толпа хохочущих людей, бросилась к своим велосипедам, мотопедам и мотоциклам.
Вышли бешено хохочущие «трюмные черти», безучастный ко всему Толя Маков.
– Ну, ты! Понял, как етта баба в воду шасть!.. мать честна! – гогочут «трюмные черти». – Ну, ты! а ети, кобели, шпионы, что ль?.. а?.. Ну, ты! Во, дали! Вообще, картина богатая… Житуха сладкая, чего и говорить…
– Ой, братцы, пузо болит от смеху, – задыхается Сидор.
Под фонарем стоят и, набычившись, смотрят друг на друга Бесо и Шота. Молчат, покачиваясь.
– Опять ребята жрать хотят, – говорит Сидор.
– Не выйдет из тебя хирурга, Шота, – говорит Бесо. – Не умеешь самостоятельно мыслить.
– Я тебя убью, Бесо! – кричит Шота и бросается с поднятыми руками на друга.
Заметив товарищей, останавливается, бормочет смущенно:
– Хорошо бы сейчас покушать, Бесо…
Из клуба выбежал взволнованный, с нервическими движениями капитан.
– Друзья, вы не поверите: я сейчас связался с Портофлотом, и диспетчер меня так отругал, так отругал… Как-то странно, неинтеллигентно… Впрочем, «Голиаф» уже выходит к нам. Пойдемте на берег и будем ждать спасателей.
Экипаж «Ватерпаса» походит к месту высадки. У костра сладко спит Витя Сорокин. Костер пожирает философские справочники и словари. Вода подступила почти к самым боцманским ногам. Море залито огромным лунным светом. Буксира в море нет.
– Странно, а где же «Ватерпас»? – удивляется капитан. – Где дорогое мое суденышко?
– Я так думаю, Бронислав Иванович, что вода поднялась, – рассуждает Сидор, покуривая. – Вода, стало быть, поднялась, и буксирчик наш, того-этого, уплыл…
– Боцман! – кричит Зуппе. – Встать, будьте любезны! – Витя Сорокин обалдело вскакивает.
– Где «Ватерпас», Витя? – спрашивает капитан.
– В камнях сидит, Бронислав Иванович. Куда он денется, – зевает боцман.
– Посмотрите вокруг себя, Витя, и вы придете в ужас.
Боцман смотрит на море, зевает, смотрит себе под ноги, видит догорающие книги, испускает вопль ужаса.
– Книги! – кричит он, воздев руки к небу. – Сгорела моя любовь!
Утро настало. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Встал Гелиос над бескрайним, сияющим морем.
В бескрайнем сияющем море покачивается на ласковой волне буксир «Ватерпас». Не видно на нем капитана, команды не видно на нем.
Пусто в машинном отделении, пусто в кубрике. Лишь висит над рундуком форма несчастного Эдика Евсеева, да белеет приколотая к брючкам его прощальная записка.
Вдруг крышка рундука поднимается, и из него выглядывает блудливая физиономия Эдика Евсеева.
Эдик осматривает кубрик – пусто. Вылезает из рундука.
– Хи-хи, – говорит он и вдруг начинает дико хохотать. – А Толик-то как рыдал! А капитан-то говорит – прощай! Ой, умру! Кому ботинки починить?
Быстро одевается, крадется по кубрику, поднимается по трапу, кричит в машинное отделение:
– Сидор, ку-ку!
– Ку! – доносится из пустого машинного отделения.
Эдик вылезает на верхнюю палубу, идет, пританцовывая, на бак, рассчитывая, что сейчас товарищи увидят его и ахнут.
– Ку-ку!
Тихо плещут о борт буксира волны, тихо звенит провод антенны. На палубе никого нет. Лишь одинокий голубь-сизарь бродит по крыше рубки.
– Эй, вы, ку-ку! – уже сердито кричит Эдик. – Эй, «трюмные черти», ку-ку! – Заметался в безотчетном беспокойстве. – Толик, ку-ку! Бронислав Иванович, ку-ку! Бесо, Шота, ку-ку! Витя Сорокин, ку-ку! дьявол тебя разбери!
Внезапно замечает, как безвольно прокручивается в рубке штурвал, как медленно кружит буксир, смотрит вокруг на горизонт и понимает, что он один в бескрайнем море.
Бросается в рубку, включает рацию – она бездействует. Выбегает на палубу, падает в легком обмороке и тут же вскакивает, обалдело хлопает глазами.
– Йе-йе-йе, хали-гали! – кричит Эдик, чтобы взбодриться. – Где я?
Вокруг тишина, только тихий плеск волн и легкий шепот Эола. Таинственная и бескрайняя морская пустыня.
Эдик бросается вниз, в машинное отделение, открывает заслонки, заглядывает в топку – там чуть тлеют угли. Эдик подбрасывает в топку угля, подшуровывает, открывает наугад какие-то краны.
Машинное отделение наполняется густым белым паром, в котором только блестят сумасшедшие глаза Эдика.
Однако давление поднимается. Из трубы буксира валит дым. Эдик выскакивает наверх, бросается в рубку, встает к штурвалу, ставит судно на какой-то неведомый курс.
Буксир идет вперед навстречу Року.
Песня № 2
Даже странно…
Эдику нравится вести судно, он приободряется, расчесывает волосы на пробор, агрессивно выпячивает челюсть. Руки его мощно сжимают штурвал, но…
…время идет, а море по-прежнему пустынно, и Эдик скисает, нюнит за штурвалом, ему очень жалко свою молодую жизнь.
На горизонте появляются две скалы. Эдик хватает бинокль, с надеждой всматривается в эти темные точки. Страшные скалы предстают его взору. На одной написано белой краской «Сцилла», на другой «Харибда».
Эдик в ужасе опускает бинокль.
Скалы приближаются. У подножия их кипят бешеные буруны. Скалы с чудовищным грохотом сталкиваются, потом расходятся, потом снова сталкиваются. Буксир идет навстречу гибели.
Следует добавить, что на Сцилле стоят сирены в декольтированных платьях эстрадных певиц, а на Харибде маленький джаз-оркестр.
– Йе-йе-йе, хали-гали! – поют сирены и зовуще тянут к Эдику руки.
Музыканты джаза улыбаются ласково и зловеще.
В довершение неприятностей скала Сцилла раскрывает страшную пасть с огромными белыми клыками.
Эдик выскакивает из рубки, прикручивает себя канатом к мачте. К нему услужливо подлетает голубь-сизарь – не зря он топтался на крыше рубки.
Скалы сближаются. Эдик бросает голубя. Голубь бесстрашно летит в темное ущелье. Скалы сталкиваются с грохотом, начинают удаляться друг от друга.
– О, голубка моя, как тебя я люблю! – поют сирены.
Эдик плачет.
Скалы расходятся.
Буксир входит в ущелье между скал. Сирены тянут к Эдику руки.
– Эдик Евсеев, великий, к нам приближайся скорее, к нам с кораблем подойди, сладкопеньем сирен насладися! Здесь ни один не проходит с своим кораблем мореходец! – взывают сирены, а скалы уже сближаются.
Эдик рвется из своих пут, влекомый сиренами.
– Ну, малыш, ну! – ободряют его сирены.