Мартин пробирался через искореженные корпуса машин, будто бы сквозь железные заросли. Он пролез через огромную дыру в крыше старого пикапа и оказался в его кузове. Он спрыгнул на асфальт, но зацепился краем пиджака и неловко приземлился, ударившись ногой. Его глухой вскрик несколько раз передразнило эхо, отражаясь от высоких кирпичных стен.
– Где ты, ублюдок? Вылезай лучше сам, не зли нас! – кричали люди, которые почему-то хотели его убить.
Мартин зажал рот рукой и, прихрамывая, постарался протиснуться еще глубже в темноту свалки. Он чуть было не споткнулся о торчащий кусок арматуры, но вовремя заметил его и сжал в руке. Палка оказалась тяжелее, чем он представлял, но он все равно продолжал судорожно сжимать ее в руках. Он почувствовал, что пробираться дальше некуда и, упершись спиной во что-то твердое, опустился на асфальт.
– Ты пожалеешь, что родился, недоносок! – крики и угрозы смешивались с грохотом железа. Парни пробирались к Мартину, разбрасывая куски железа, прорываясь вглубь свалки.
Он старался перестать дышать, слиться с куском старой машины, в который он уперся спиной, стать железом, асфальтом, воздухом. Костяшки побелели, казалось, что единственное спасение для Мартина сейчас – это как можно крепче сжать в руках тяжеленную палку и быть готовым к удару. Всегда быть готовым ударить первым.
– Где ты Бог? Помоги! Помоги мне сейчас. Сейчас! Если ты есть, я прошу тебя! Помоги мне, не дай мне умереть, и я буду верить в тебя вечно, я буду молиться тебе, буду твоим слугой, я обещаю, Господи. Но если сейчас ты отвернешься от меня и оставишь беззащитным перед убийцами, то я не смогу в тебя верить, я откажусь от тебя навсегда! – Мартин не произносил ни слова, но этот внутренний монолог он обращал к Богу, из последних сил сжимая в руках свое сомнительное оружие, ожидая то помощи и озарения, то удара по голове.
Шаги и голоса были все ближе, Мартин приготовился ударить того, кто первый покажется из-за ржавой железяки. Он уже не осознавал, что его сил вряд ли хватит даже на то, чтобы замахнуться, не говоря уже о том, чтобы ударить кого-то. Ощущая себя загнанным зверем, с лапой, попавшей в капкан, он сдавленно прошипел:
– Попробуйте взять меня уроды!..
– Он где-то здесь! – послышалось совсем близко от Мартина.
– Мы тебя найдем, и тогда ты покойник! – с ненавистью пообещал второй голос.
Мартин закинул голову и уставился в небо. Тусклый свет фонарей не заглушал сияния звезд. И в этот миг в помутневшем сознании Мартина появилась надежда. Ему показалось, что он оказался в этом капкане совсем не случайно, что таково его предназначение, его путь, его судьба. Он так много размышлял и писал обо всех этих вещах, что в какой-то момент перестал примерять эти понятия на себя. Он так долго блуждал, путаясь в религиях, философских направлениях и литературных образах, что совсем отказал себе в праве выбора. Он принял все это как целый мир, в котором просто нужно существовать. Все, что он написал – попытка вычленить истину среди всего этого многообразия. Все, что он написал – неудавшаяся попытка. Все это – разговор автора с читателем, рассуждения и домыслы. Оригинальные, интересные, небанальные и яркие, они давали пищу для ума, они открывали новые и новые вопросы, но… не давали ни одного точного ответа. А возможно ли дать точный ответ, когда речь заходит о вопросах веры, истины?
Но сейчас, понимая, что скорее всего, в ближайшие пять минут его будут убивать сразу три пары рук, Мартин вдруг ощутил, что истина – она здесь. Она в этой границе жизни и смерти. Она в его белых костяшках. В дыхании убийц у его уха. В несобранном образе Аделины, в его разбитом, растерзанном сознании. И больше всего – в этом небе, бесконечном и неохватном, что так дерзко вырвалось из кирпичных тисков зданий. В эти тиски попался Мартин, но не небо. Небо было здесь и сейчас. Оно просто было, вот и все. И Мартин на секунду осознал, что он тоже есть только здесь и сейчас. Потому что секунду назад его уже нет, секунда прошла и унесла с собой все, что в нее вместилось, а в следующую секунду его, Мартина, уже, может, вовсе не будет в живых.
Он еще раз постарался представить Аделину, но она будто бы была за туманной дымкой: тянула к нему руки, звала, просила не уходить, но сама же и отдалялась все дальше. Мартин подумал, что если сейчас ничего не произойдет, он просто уснет. Это было бы забавно – проспать собственную смерть. Он пообещал себе, что закроет глаза всего на секунду, и тут на него обрушился удар. Что-то горячее лопнуло в голове и обожгло правый висок. Со всех сторон мягко окутывала темнота, будто теплое одеяло. Мартин почувствовал себя маленьким мальчиком, ему захотелось навсегда укутаться в эту темноту и спать, спать, спать.
«Умирать – это так приятно…» – было последним, о чем подумал Мартин перед тем, как окончательно провалиться в темноту…
В операционном секторе стояла тишина. На экране трое людей превращали в месиво тело еще одного человека. Оператор НD14 с интересом следил за движениями убийц.
– Знаешь, что удивляет меня? Я не программировал их на убийство такого рода. Одного сильного удара, одного выстрела, быстрой и безболезненной смерти было бы вполне достаточно. Я послал в их сознания сигнал «убить». Их природа сама достроила команду до такого уровня жестокости… – проговорил он, повернувшись к EV21.
Она не обратила на его слова внимания и продолжала неподвижно стоять, глядя в экран. Ее стеклянный взгляд не выражал абсолютно ничего. Каждый новый удар отзывался где-то в груди и в горле. Она стояла, приказывая себе сохранять невозмутимое выражение лица, и прекрасно справлялась со своим же заданием. Она спокойно следила за тем, как эти низшие существа в человеческих телах ломают кости Мартина, как бьют его по голове, спине. Как один из них начал вытирать об него ноги, забрызганные кровью. Как напоследок тело Мартина продырявила автоматная очередь…
– Что же Отступник? Не помог своему Воину Света… – сдавленно проговорила EV21, когда экзекуция была окончена, и парни ушли от того, что когда-то было телом Мартина.
– Возможно, он побоялся погони, – проговорил НD14. – А, может быть, он еще появится, и нам нужно просто немного подождать…
* * *
Аделина шла домой. Она могла различить свет в окне их квартиры. Теплый желтый свет – это горит ночник. Мартин включил его еще вечером, когда они устроились на диване, чтобы послушать любимые пластинки, да так и ушел, оставив ночник давать мягкий свет. «Странно, дом еще так далеко, а слабый свет ночника все равно видно. Как будто у нас не квартира, а настоящий маяк», – подумала Аделина.
Идти было непросто. На улице почему-то вдруг стало ужасно грязно, ноги чавкали, с каждым шагом, глубоко погружаясь в темную жижу. Чем ближе казался дом, тем сложнее было вытаскивать ноги из этого болота.
И где только ходит Мартин? Вокруг так темно, наверное, уже полночь. Все библиотеки давно закрыты, закрыты книжные магазины и букинистические лавки. Конечно, он влюблен в книги, но ведь он не должен забывать и об Аделине. Она вспомнила, как Мартин обычно покусывал внутреннюю сторону щеки, если книга была особенно интересной, и не смогла больше на него злиться. А когда книга дурная, он закусывает губу. Как будто боится случайно рассмеяться неудачной книге в лицо. Он, конечно, чудной. Чудной и нелепый. Когда она впервые увидела Мартина в большом лекционном зале, то сразу же почувствовала потребность защищать его. И не только от грубых парней, но и от снисходительных и насмешливых взглядов, от непонимания, от глупых высказываний, за которые Аделине было особенно стыдно, когда их произносили в присутствии Мартина.
Потом, когда они вспоминали свою первую встречу, Мартин убеждал ее, что он тут же понял, что Аделина – та самая. Смешно отводя глаза, он мямлил что-то про ангела-хранителя и перст судьбы. А она смеялась над ним, над его смущением. Но смеялась не обидно, а тепло. Она знала это точно. Ведь разве может человек, который так любит, смеяться обидно?
Мартин бы твердо ответил: «Нет!» – и был бы прав. Потому что Аделина действительно любит его, такого высокого и худого, с вечно растрепанными волосами. Она не может смеяться обидно. Ее смех радует, излечивает от мигрени и простуды! Ведь так Мартин и говорил ей: «Когда мне плохо, например, взяла тоска или какая-нибудь другая зараза, я просто должен услышать твой смех, и все как рукой снимет!»
Становилось все темнее, и Аделина совсем запуталась, что это за время суток – ночь, вечер, а, может быть, раннее утро? Но так не бывает ни ночью, ни вечером, ни утром. Всегда найдется какая-нибудь звезда, или блеклый месяц, или красная кайма закатного солнца – что-то, что дает свет, тепло и надежду на красоту. Здесь же просто темно, как будто кто-то замазал небо черной гуашью.
Аделине стало страшно: темнота сгущалась, а путь к дому превратился в настоящую муку. Слезы начали наворачиваться на глаза.