Прыгали желтенькие трясогузки, кокетливо покачивая длинными прямыми хвостиками. Где-то лениво дергал коростель. Жажда томила Сергея, и он, нырнув в затрещавшие кусты, спустился по крутому, осыпчатому берегу к мелкой струистой речке. У берега вода стояла тихо, пронизанная осокой и водорослями, на дне блестела крупная галька. Наклонившись и промочив колени, Сергей увидел в сумрачном зеркале воды голубое, светлое небо, ушедшее куда-то вниз, далеко под берег, свое темное лицо, спутанные волосы и жилы, вздувшиеся на лбу. Напившись, он еще раз, немного разочарованный, посмотрел на себя. В лице водяного двойника, мужественном, красивом, не было и следа борьбы. Оно глядело спокойно, беспечно, устало и слегка, по обыкновению - насмешливо.
Он вытер платком мокрые губы, надел фуражку и, лениво хватаясь за траву, взобрался наверх, чувствуя, как вязкое, нудное беспокойство ходит с ним, преследуя, держит, не спуская с него глаз и отравляя воздух своим дыханием. Оно было похоже на чужой надоедливый груз, который, однако, нельзя бросить, не дотащив до известного места. Вся досада и недоумение выражались в сознании неизбежности завтрашнего дня. А вместе с тем казалось оскорбительным, что люди, которых он в тайниках души всегда почему-то считал стоящими ниже себя, теперь станут, быть может, и даже наверное, презирать его и сострадательно смеяться над ним, хотя он и теперь нисколько не хуже их. Но всего досаднее то, что они, люди эти, как будто получали право отнестись к нему так или иначе. И - что уж совсем являлось смешным и нелепым, а в действительности как будто так и выходило - что право это давал он.
Эта вспугнутая мысль тревожно билась и ерзала некоторое время, вздымая целый ворох грязного белья, накопленного в душе. За ней двинулись другие, лениво вспыхивая и скучая, враждебные зеленой, тысячеглазой жизни, напиравшей со всех сторон. Серые и однообразные, давно и сотни раз передуманные, стертые, как старые монеты, они назойливо толклись, неуклюжие и заспанные. Обрывки их, складываясь в слова о свободе, героизме и произволе, ползали, как безногие, жалкие калеки.
Смеркалось, а он все ходил, перебирая четки прошлого, пока не захотелось пойти домой. Мыслям его нужны были стены. Там, свободные от воздуха и усталости, прямые и голые, давно знакомые и надоевшие друг другу, они могли текуче звучать до завтра, пока между ним и ними не упадет широкое лезвие незримого топора и не сделает его, Сергея, открыто самим собой.
IV
Когда он подходил к околице городка, было уже темно, грустно и сонно. В дворах глухо мычали коровы, прыгали сердитые женские голоса. Где-то кричали пьяные. Светились окна. Натруженные ноги горели, словно обваренные кипятком. Хотелось есть, потом лечь и сладко отдохнуть. Сергей нажал брякнувшую калитку и вошел во двор.
Окон не было видно в темноте, и он сначала решил, что все уже спят. Но, подымаясь на заскрипевшее крыльцо, услышал в черноте дремлющего, парного воздуха сдержанные звуки разговора и женский смешок. Сергей прислушался. Мужской голос, довольный и вместе с тем мечтательный, медленно плыл в глубине садика:
- Вот видите - вы и не в состоянии этого постигнуть... А это, ей-богу - бывает... Вроде как просияние. И это объяснено даже во многих философических книгах.
- Вот уж я бы на этакое не согласна, - быстро заявил женский, Дунин голос. - Вы подумайте! Червями весь прокипишь... Стой, как дурак, целую жисть. А вдруг все даром пропадет?
- Как дурак? - обиженно возразил мужчина. - Это вы совсем напротив. Наоборот - душа особый дар приобретает и все ей известно... Например... Забыл вот только, как его звали... один старец стоял на столбе тридцать лет и три месяца. И до того, представьте себе, дошел, что звериный и скотский образ мыслей понимать стал!
- Вот стой, - продолжала девушка, и плохо скрытый смех дрожал в ее грудном, певучем голосе, - стой так-то; все богу молись да молись, все о божественном думай да думай, голодай да холодай - а вдруг в мыслях что согрешишь - и поминай как звали все твои заслуги. Не очень приятно.
И, помолчав, добавила:
- Нет уж. Я, например, хоть в аду кипеть буду, так все равно. Вы думаете - там скучно, в аду-то? А я думаю, что все народ очень веселый. И вас, к одному уж, захватить, Митрий Ваныч!! Ха-ха!
Сергей стоял на крыльце, прислушиваясь, и улыбался. Ему хотелось пойти в сад, вести мирный, дурашливый разговор, не видя глаз и лиц, и дышать теплым, сонным мраком. Но идти не решался, а в душе было смутное, верное чувство, что с его приходом разговор оборвется, и всем станет вдруг неловко и скучно.
- Я, Дунечка, - сладко, поучительным тоном возразил Дмитрий Иваныч, хотя и готов, конечно, проследовать за вами даже на край света, до самых отдаленных берегов Тавриды, но душу свою, извините, в смоле кипятить не желаю, хе-хе... Как это вы так говорите - ровно у вас огромное беремя грехов!
Прозвенели несвязные, отрывистые переборы гармонии.
- Я - большая грешница, - смеясь заявила девушка. - Ух! мне никакого спасения нет. Я все грешу. Вот вы божественное говорите, а мне смешно. Сижу вот с вами тут - чего ради? Тоже грех.
- Если бы вы... - вздохнул Дмитрий Иваныч, - знали те мои чувства... которыми...
- Отстаньте, пожалуйста. И никаких у вас чувств нет... Сыграйте лучше что ненабудь.
- О жестокая... гм... сирена! Для вас - завсегда и что угодно! Что прикажете? Хороший есть вальс, вчера выучил - мексиканский.
- Н-нет, - протянула задумчиво девушка. - Вы уж лучше тот... "Душистую зелень".
Несколько секунд стояла тишина, и вдруг сильно и певуче заговорила гармоника. Бойкие пальцы игрока быстро переливали грустные, звонкие трели, рявкали басами и дрожали густыми, протяжными вздохами. Трепет ночи и теплый мрак дробились и звенели мягкими, округленными тактами, и звуки вальса не казались ни пошлыми, ни чуждыми захолустью жизни. Поиграв минут пять, Дмитрий Иваныч бурно прогудел басами и умолк.
- Очень хорошо! - сказала, помолчав, девушка. - Научите меня, Митрий Ваныч, вальсы плясать!
- Почту себя счастливым услужить вам, - галантно ответил кавалер. Это, между прочим, самый пустяк... Ну, как ваш жилец-то?
- Что ж жилец? - неохотно протянула Дуня. - Ничего... живет.
- Фигура заметная, - продолжал Дмитрий Иваныч. - И большой гордец... На грош амуниции, а на целковый амбиции. Третьего дня встретился я тут с ним как-то... ну известно - разговор, то да се... Так нет - "до свидания, говорит, - мне некогда"... А между тем, как это говорится - человек интеллигентный...
- Вы-то уж хороши! - недовольно возразила девушка. - Он даже очень вежливый и совсем простой. С Санькой вон вчера возился, как маленький.
- Ну да, - обидчиво заметил уязвленный Дмитрий Иваныч, - это для вас он, конечно, возможно, что и вполне хороший... как он у вас живет два месяца... конечно...
- Вы - пожалуйста! - задорно перебила Дуня. - Не выражайтесь! Живет и живет - что ж тут такое?..
Воцарилось натянутое молчание, и затем гармоника обиженно заголосила пеструю, прыгающую польку. Сергей самодовольно улыбнулся и, пройдя сени, отворил дверь своей комнаты. В лицо пахнула душная, черная пустота. Нашарив спички, он зажег лампу, с жадностью съел холодный обед, разделся и, усталый, сладко потягиваясь на кровати, закурил папиросу. Усталость и сонливость делали теперь для него совершенно безразличным - приедет ли кто-нибудь завтра или нет; просто хотелось спать.
Погасив лампу и повертываясь на бок, он расширил глаза, стараясь представить себе, что мрак - это смерть и что он, Сергей, бросил бомбу и умер. Но ничего не выходило, и самое слово "смерть" казалось пустым, ничего не значащим звуком.
И, совсем уже засыпая, увидел крепкое, стройное тело девушки. Может быть, это была Дуня, может быть - кто другой. От нее струилось волнующее, трепетное тепло крови. И всю ночь ему снились легкие, упругие руки женщин.
V
Когда - после, спустя много времени - Сергей вспоминал все, что произошло между ним и товарищем, приехавшим на другой день для окончательных переговоров, ему всегда казалось, что все это вышло "как-то не так" и что тут произошла какая-то ошибка. Какая - он сам не мог определить. Но несомненным было одно: что причина этой ошибки лежит не в нем - Сергее, и не в товарище Валерьяне, а там - за пределами доступного ясному и подробному анализу. Как будто обоим стало тяжело друг перед другом не за свое личное отношение к себе и людям, а за то огромное и слепое, имя которому - Жизнь и которое ревниво охраняло каждого из них от простого и спокойного понимания чужой души. Сознавать это было тяжело и неприятно еще потому, что и в будущем могло повториться то же самое и снова оставить в душе след больной тяжести и бьющей тоски.
Сергей не знал, что приедет именно Валерьян. Когда на другой день утром вертлявый, смуглый и крикливый революционер шумно ворвался в комнату и начал тискать и целовать его, еще сонного и подавленного предстоящим, Сергей сразу почувствовал, что объяснение будет тяжелое и злое. Столько было уверенности в себе и в своем знании людей в резких, порывистых движениях маленького кипучего человека, что в первое мгновение показалось невозможным сознательно отступить там, где давно было принято ясно и твердо выраженное решение. А потом сразу поднялось холодное, твердое упрямство отчаяния и стало свободнее двигаться и легче дышать.