— Товарищи, время-то, время! — заспешил Соколов.— После мы сможем людей передвинуть, а пока давайте мне списки.
И он поспешил к Драйхунду.
Но несмотря на меры предосторожности, беспокойные слухи уже просочились в среду поваров и полиции.
Первым в лазарет поспешил Бронислав. Неуклюже сутулясь, он вошел в помещение врачей и нерешительно остановился в дверях.
— Доктор! Женька! — с порога вполголоса окликнул он и таинственно поманил рукою Славинского. — Держи часы, получай, а мне дай скорее лекарства, чтоб сердце билось, — сказал он, привычным движением взяточника пытаясь «всучить» Славинскому дешевые немецкие часики.
— Часов мне не надо, а сердце и так у живых людей бьется, — громко ответил Славинский, не принимая «дара». — Едли бы сердце не билось, ты бы в мертвецкой лежал!
— Дурак! Ты часы-то, часы убери, я их тебе дарю насовсем! — шепотом настаивал комендант.
— На что мне! — снаивничал Славинский. — Лекарство нам немцы даром дают, оно бесплатное.
— Ну дай мне лекарства, чтобы сердце сильнее билось: говорят, на шахты народ собирают, — пояснил комендант с откровенным отчаянием.
— Ну, коменданта на шахту небось не погонят! — успокоил Славинский. — Да и лекарства нет у меня такого.
— Дорожишься, сволочь? Ну, хочешь, дам золотые?! Ты смотри, ты смотри, какие...
— Иди ты к черту! Думаешь, я тебе верю? Обманщики все вы! — в тон Брониславу ответил Славинский.
— Да вот они, дьявол, вот! — протянул на ладони вторые часы полицай. — Обои бери, черт с тобой! Дай лекарство!
В этот момент над лагерем пронзительно затрещали свистки, послышались крики команды: немцы созывали на построение полицию и поваров.
— Ну, скажи хоть, у Юрки найдется такое лекарство? — в исступлении хрипел Бронислав, вцепившись в рукав Славинского.
Во врачебную секцию, запыхавшись, вбежал Славка Собака, без привычной плети, в простой пилотке вместо кубанки.
— Женя! Доктор! Дай справку, у меня болит горло... — хрипел он. — Дай справку, что я болею... Две пары хромовых сапог принесу. Знаешь, хром какой...
— Да ну вас! Немцы потом за вас шкуру слупят! — отмахнулся Славинский.
По лагерю и лазарету пошла суматоха. Полицейские и повара, вместо того чтобы собираться на построение, разбежались по блокам. Они прятались под нарами опустевших рабочих бараков, отшвырнули от ворот лазарета дневального санитара и, ворвавшись в секции больных, ныряли под лазаретные койки. Немцы гонялись за ними с резиновыми дубинками и плетьми.
— Los! Los! — кричали солдаты.
В карантинную секцию Балашова вбежал человек во френче, в серой кубанке и торопливо полез под его койку. Балашов не успел его даже как следует разглядеть. Но все больные уже узнали, что происходит.
— Wo?. Wo ist der Koch? [Где? Где повар?] — вбежав в секцию Балашова, спрашивал немец.
— Вон, вон, под койкой! Вон там! — кричали больные, указывая немцу, где укрылся, всем ненавистный беглец.
Унтер полез на карачках под койку.
— Zuruck! — кричал он, грозя пистолетом. — Raus!.. [Назад! Вылезай!..]
Беглец не двинулся, хотя обшитый желтой кожей зад его торчал из-под койки. Немец с угрозой ткнул в него пистолетом.
Из-под нар пополз, пятясь задом, дрожащий, встрепанный, перепуганный повар, вчерашний хозяин лагерной жизни. Только тут Балашов узнал давнего своего соседа Жамова, который украл у него часы. Красный от страха, Викентий втянул в плечи голову и зажмурился.
Немец хлестнул его плетью, тот взвизгнул, заголосил и помчался бегом к воротам.
— Лупи его крепче! Лупи, в душу мать! — кричали вслед больные.
Истощенные «доходяги» выползли на пороги секций, следя за невиданным зрелищем.
Трусливой кучкой, утратившие всю свою сытую уверенность, жались повара и полицейские возле комендатуры. Их окружили солдаты, обыскивали, выбрасывая в кучу из их набитых мешков по три-четыре пары белья, хромовые сапоги, пачки только что украденного с кухни маргарина.
— Гляди, гляди — самого Бронислава по морде съездил!
— Наплачутся, подлецы! Только сейчас разберутся, каков он, плен!
— Ребя! Жорку Морду лупят!
— Палача Матвея стегают! — выкрикивали больные, наблюдая из окон и от дверей бараков...
Перед строем непривычно встрепанных полицейских и поваров появился «чистая душа».
— Здравствуйте, господа! — обратился, он к ним со злорадством. — Вы сытенькие, здо-ро-венькие. В больше-вицкой России вы не вида-ли та-кой сытой жизни. Вы здесь жра-ли, как свиньи. Теперь вам по-ра по-ра-бо-тать для новой Ев-ро-пы. Вы должны радоваться. А вы убе-га-ете, пря-че-тесь! За это вас бьют... Вы, как все русские, неблагодарный скот! Стоять смирно, во-ры, сво-ло-чи! Направо! Шагом марш!..
И гестаповец с оловянным взглядом бесцветных глаз, сам с помощью этих прохвостов грабивший с кухни жиры, мясо, сахар, еще больше втянув под ветром короткую шею в квадратные плечи, тяжело, по-прусски печатая шаг, с пистолетом в руках, под охраною десятка автоматчиков, повел их на станцию.
— Sic transit gloria mundi! [«Так проходит земная слава!» (латинская поговорка).] — философски продекламировал доктор Вишенин, стоя возле барака и глядя им вслед.
— «Gloria» [Слава], доктор?! — с усмешкой спросил рядом с ним наблюдавший все это Баграмов.
— Придираетесь к слову, Емельян Иваныч! Все равно страшно смотреть на избиение людей... Ведь их же фашисты бьют! Так могут завтра и нас...
— Мне уже случалось. Я знаю, как это бывает, а все же таких не жалею, — сказал Емельян. — А вот у вас именно к ним сочувствие. Кстати, теперь ведь у вас не осталось друзей. Когда вы от нас уходите?
— Немедленно! — вызывающе бросил Вишенин.— Штабарцт назначил меня старшим врачом хирургии.
— Поздравляю вас с повышением! — усмехнулся Баграмов и тут же подумал, что бедняга Варакин снова окажется под начальством Вишенина.
Наутро на построении новых «полицейских» присутствовал «чистая душа».
— Герма-ния вам доверяет поря-док в лаге-ре, значит с вас спро-сит-ся... — поучал гестаповец, окидывая оловянным, мертвецким взглядом их изможденные лица. — Вы не долж-ны забывать, что вам дают пищу за вашу pa-боту! Вам дадут табак и лагерные марки за вашу работу. Вы должны наблюдать, чтобы все при-ка-зы комендату-ры выпол-ня-лись. За это вы бу-де-те сыты, а то с вас обдерут шку-ру. Вы тоже все во-ры и свиньи, но вы должны следить за дру-гими во-рами и свиньями. Убирайтесь теперь на работу, гос-пода. А за вами я сам всегда буду смотреть. От меня не укрое-тесь...
Кострикин повел своих подчиненных по издавна установленным в лагере полицейским постам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Перемены произошли с такой быстротой, что в реальность их даже трудно было поверить.
Леонид Андреевич сделался старшим врачом.
Дядя Миша Сазонов, коммунист, корабельный кок, который гордился тем, что пять лет кормил команду одного из крупнейших в мире боевых кораблей, теперь заправлял пищеблоком, поклявшись не допускать никаких хищений.
Коммунист, комиссар-краснофлотец Кострикин стал во главе «полиции», набранной из политработников и комсомольцев.
Все назначения были проведены приказами немцев.
Впрочем, рабочего лагеря в каменных бараках больше не стало. Остался в двух блоках лишь лазарет на тысячу коек, а в третьем блоке — только сапожные и портновские мастерские с числом рабочих не более сотни да склад амуниции с командою в семь человек, во главе с Барковым.
В результате перестановки и передвижения в лазарете остался Кумов, которого немцы не могли никуда послать на работы из-за его незаживающей раны.
Трудников оказался старшим карантина в бывшей секции Балашова. Балашов перешел в санитары, Муравьев был назначен уборщиком перевязочной. Баграмов же поселился в аптеке, в помощниках у Юрки, где было удобно встречаться со всеми врачами, санитарами и фельдшерами, приходившими сюда для получения лекарств.
Жизнь сама по себе так сложилась, что Емельян оказался так или иначе связан со всеми. К нему шел врач посоветоваться о том, куда поместить вновь прибывшего человека, который казался опасным по своим настроениям; к нему обращались повара с просьбой воздействовать на Баркова, чтобы он выдал крепкую обувь рабочим кухни, которым приходилось стоять в лужах; то кто-нибудь просто пришел поделиться новостью — слухом о новой победе, об освобождении Красной Армией Ржева и Льгова.
— Не слишком ли много к вам ходят, товарищ писатель? — сказал Муравьев. — Приметит какой-нибудь нехороший глаз, да и «сглазит»!
— А что я могу поделать? Не гнать же людей! — возразил Баграмов.
— Организация слабая. Надо расставить людей по местам, разделить их функции, и поменьше опеки. Ведь люди все взрослые! — проворчал Муравьев.
Барков явился также с претензией:
— Емельян Иваныч, не посылайте вы разных людей на склад. Ходят, ходят! Того и гляди до весны не дадут дожить — на виселицу отправят. Немцы требуют все держать на учете, а вы хотите, чтобы я открыл розничный магазин одежды и обуви! Я хотел бы всегда иметь дело только с одним человеком.