Через несколько минут телефон затрещал еще раз. На этот раз вызывали ее лично товарищи из возвратившегося в Москву вместе с нею театрального коллектива.
Неделю спустя Таня Варакина уже обосновалась в квартире, забив кое-как фанерой, заткнув подушками и тюфяками выбитые взрывной волной окна, кое-где вмазав составленные вместе наиболее крупные осколка оконных стекол.
В первый момент по приезде угнетенную и подавленную горем Татьяну даже не заинтересовало, что в две соседние комнаты их квартиры за время ее отсутствия вселилась какая-то незнакомая семья из разбитого фугасной бомбой дома в их же переулке. Это были уже немолодой заводской рабочий с женой. Во время взрыва в разбитом доме находился их подросток-сын, останки которого так и не были найдены при разборке развалин.
Когда наступала пора соседу вернуться с работы, жена всегда выходила его встречать. Примерно неделю спустя после возвращения в Москву Татьяна увидела, как в пустынном вечернем сумраке безлюдного переулка они стояли, обнявшись, возле развалин разбитого дома.
— Не стой тут, не стой больше, Федя, пойдем, родной, — ласково уговаривала мужа новая соседка Татьяны, и в голосе ее слышались слезы...
«А мне в каком месте плакать? Может быть, тоже где-нибудь возле здания бывшего госпиталя, нынче разбитого бомбой? — подумала со страхом Татьяна. — А где он?»
В семье у Варакиных существовала интимная традидия «бийедушек»1, как в шутку называла Татьяна Ильинична маленькие ласковые записки, которые она игриво рассовывала в неожиданные места — в Мишин портфель, в карманчик его костюма, в записную книжку, в портсигар или за подкладку шляпы. Таня писала в них всего три-четыре шаловливых ласковых слова, которые вызывали теплую улыбку Михаила и всегда, как он уверял, облегчали работу...
---------------------------------------------
1 Billet dоuх (бийеду) — любовная записка (франц.).
Уезжая на фронт, Михаил в свою очередь выбрал время и незаметно напрятал подобные листочки в ящики комода, в карманы зимней одежды, между страницами книг, так что Татьяна неожиданно находила их еще и еще в течение долгого времени...
Совсем на этих днях, взяв в руки томик Лермонтова, она обнаружила одно из таких посланий, милая шутливая ласковость которого вызвала у нее слезы... И в течение нескольких дней, не убирая обратно в шкаф этот томик стихов, Татьяна Ильинична ежедневно возвращалась к записочке, присланной Михаилом, может быть, из далекой братской могилы...
Вот и теперь, сидя в кресле перед кончавшей топиться печкой, в горячую золу которой забросила несколько крупных картофелин, Татьяна захотела перечитать эту записку. Она присела на вертящийся стул перед роялем, над которым висел портрет Михаила, перечитала еще раз записку и словно почувствовала присутствие мужа
рядом. Несколько ничего не значащих ни для кого на свете «их собственных» словечек — как они вдруг напомнили все, целую жизнь!..
«Если он жив, то сегодня, сейчас непременно думает обо мне», — мелькнула уверенность.
— Хочешь, сыграю «Лунную»? — вслух спросила она, обратясь к портрету, и открыла клавиатуру.
«Лунная соната» была одной из любимых его вещей. Ровно два года назад в этот вечер Таня играла ее по просьбе Михаила.
Теперь инструмент был «простужен». Прекрасный, прозрачный, — «именно лунный», по утверждению Михаила, — чистый звук его стал приглушенным, хотя не утратил мягкости. Татьяна взяла несколько первых аккордов и вдруг почувствовала, что сейчас разрыдается... Она прервала игру, и тут ей послышался стук.
— Татьяна Ильинична, можно? — неожиданно громко спросил из-за ближней двери знакомый голос, который донесся словно бы из того далекого и счастливого мирного мира. Растерянно уронив на клавиши руки, она не в силах была подняться со стула.
Стук в дверь повторился. Значит, соседи впустили кого-то с улицы...
— Войдите! — не понимая сама, почему с испугом, выкрикнула Татьяна.
Высокая фигура военного возникла в двери, и Таня, не сразу узнавая его, медленно, вопросительно встала навстречу.
— Здравствуйте, Татьяна Ильинична, — несмело и осторожно сказал он.
— То-оля! — глухо воскликнула Татьяна, со страхом и радостью. — Толя!.. Анатолий Корнилыч, вы?!
Она кинулась навстречу к нему, как к родному, протянув ему обе руки, и он сжал их обе и целовал обе ее руки, касаясь их мокрым от снега лицом и занесенной снегом, в неловкости не снятой серой ушанкой.
— Милая, замученная женщина! Родная моя... Угадали?.. Есть весточка, есть! Давнишняя, правда, а все-таки весточка от Михаила, — сказал он.
— Жив он все-таки? Жив? — допрашивала Татьяна майора, стоя возле дверей и сжимая его пальцы.
— Я с ним расстался в июле прошлого года. За восемь, почти за девять месяцев много ушло... Он находился в Белоруссии, в фашистском плену, а мне удалось оттуда бежать...
— Раздевайтесь, Толя... Я даже и не могу как-то звать вас иначе, чем звал... — сказала она и в тот же миг в испуге поправилась: — чем вас зовет Михаил... Можно так? — спросила она.
— Ну конечно! Я думаю, по-другому даже нельзя, Татьяна Ильинична, — ответил Бурнин, снимая шинель и глазами ища вешалку, которая оказалась прибитой изнутри теплой комнаты, на той же двери.
— Вешайте, вешайте тут.
У нее в этой единственной теперь комнате было все как-то по-холостяцки беспорядочно. Было видно, что хозяйке все безразлично. Письменный стол и рядом круглый широкий обеденный, кровать и диван, книжный шкаф, гардероб, буфет и рояль — все было так тесно сдвинуто, что между вещами едва оставался извилистый лабиринт узких ходов.
— Садитесь сюда, в Мишино кресло, к печке, пока жар не остыл, согревайтесь и говорите. Бурнин сел и протянул руки к жару.
— Сначала скажу вам в общих чертах, — начал он. — У Миши было уже на руках предписание об отправке в тыл, когда фашисты прорвали наш фронт. Потом — окружение. Михаил выводил из окружения санитарный обоз — ведь он те районы прекрасно знает... Не удалось. Попали мы в новое окружение и сражались опять... В плен мы были захвачены с ним в один день. На этапе в Смоленщине мы с ним растерялись, считали друг друга погибшими. Потом, уже в лагере, встретились, снова случайно... — Бурнин спохватился:— Ну, печку-то, печку! По-моему, пора закрывать трубу, Татьяна Ильинична, — перебил он себя, заглядывая в тускнеющие угольки, которые уже начал сверху подергивать пепел.
Бурнин хотел закрыть трубу.
— Подождите, позабыла совсем — там печется картошка, — спохватилась Татьяна и присела к печи, вылавливая кочергой сморщенные черненькие комочки.
— Н-да, кулинария не удалась! — критически рассматривая подобранный картофельный уголек, произнес Бурнин.
— Ничего, поскоблим, — отмахнулась Татьяна. — Подгорела, сгорела — да бог с ней совсем! Разве главное в этом!
— Татьяна Ильинична, у меня есть немножко сала и... если позволите... — заикнулся майор.
— Водка? Да вижу уж по глазам! Ну что же поделать с вами! Ставьте на стол. У меня картошка — весь ужин, — сказала Татьяна с грустной усмешкой.
— Ко дню-то рождения?! — воскликнул Бурнин. — Я ведь помню, Татьяна Ильинична! Поездом не поспеть бы мне раньше ночи, а я пересел от Рязани на попутную автомашину... — говорил Бурнин, вытащив из своего мешка завернутое в газету свиное сало, хлеб и банку консервов. — Нет, вы уж вторую рюмочку тоже поставьте, Татьяна Ильинична. За Мишине здоровье чокнемся раз, а дальше я вас уж, если хотите, уволю...
— Ну-ну, продолжайте, Толя! Хозяйничать буду я, а вы сидите теперь, говорите — чем больше, тем лучше...
И Анатолий начал рассказ.
Он говорил медленно, раздумчиво, стараясь вспомнить о подробностях Вяземского сражения, о попытке прорыва Михаила с санитарным обозом и, наконец,— куда же деваться от этой темы! — о плене...
— Обстановка там, я не стану скрывать, просто трудновообразимая. Не хочу вас пугать, но думаю, что невозможно представить себе что-то хуже... Из тысяч там выживут сотни. Для врача, как я представляю себе, это страшная моральная мука!
— А вы говорили Мише, что хотите бежать? — перебила Татьяна.
— Ну а как же! — признался Бурнин.
— А он? — Татьяна испытующе посмотрела в глаза гостя.
И Бурнин по тону ее вопроса сразу понял, что она его почти не слушала. Ей просто было не до него, не до его приключений. Она думала только о том, что вот перед нею сидит Бурнин, а Михаила тут нет... То, что Бурнин был живой, служило для Тани непреложным доказательством возможности возвратиться. И это ей казалось постыдной изменою Бурнина своему другу, почти предательством.
— Миша за несколько дней до моего побега был отправлен в Германию. Да и трудно себе представить, что он смог бы дойти из плена, как мы: ведь он не военный. Нам приходилось идти изощряясь. Мой товарищ, к примеру сказать, для начала зарубил топором фашистского часового, а топор он сначала украл, чтобы иметь какое-нибудь оружие...