— «Кто виноват?» — это Герцен написал, — сказал Спиридонов.
— Ну да, — нахально подтвердил Романцев. — А я как сказал?
— Терпи, казак, — Спиридонов сочувственно тронул рукав Смолина. — Временный неуспех есть неизбежный путь к успеху — так у нас говорят…
Смолин молчал, отвернувшись к стене. Очень хотелось плакать от полной несправедливости случившегося.
— Да вы светлый оптимист, Николай Николаич… — усмехнулся Романцев.
— Ну да, — серьезно согласился тот. — А пессимистам нефть искать — гиблое дело.
* * *Он был упрям, Колька Спиридонов.
В сорок шестом, когда ему было лет девять и он жил в Москве, у Покровских ворот, он вызвал стыкаться весь свой двор — всех одиннадцать пацанов от девяти до четырнадцати. Колька тогда был слабее слабого, его дразнили доходягой и хануриком, и ему частенько доставалось, не со зла, а просто так. Он сам себе становился противен, когда, хныча, упирался лбом в прохладное железо водосточной трубы в углу двора. И однажды он понял, точнее, почувствовал, что так дальше продолжаться не может, не должно, иначе противное ощущение собственной слабости и полной зависимости от чужой злой воли останется навсегда. Это уж он потом, повзрослев, так то чувство сформулировал, а тогда он просто подошел к самому главному во дворе по прозвищу «Пупа» и, ударив босой ногой в лужу, окатил его с ног до головы. На такое ЧП сбежался весь двор. Пупа, грязно ругаясь, отделал его под орех, но на этот раз он не хныкал и не бежал в угол к трубе, а, выругавшись впервые теми же, малопонятными, жуткими словами, вызвал весь двор на бой.
Неписаный кодекс драки тогда, в далеком послевоеньи, соблюдался строго: семеро одного не бьют, лежачего не тронь, биться до первой «кровянки»… Поэтому тут же решено было стыкаться с Колькой по очереди. Кинули на спичках, кто за кем. И со следующего дня начали.
Лупили весело, смеху ради. Колька приходил домой весь в синяках, на вопросы испуганной матери не отвечал. Отец Колькин, капитан Николай Яковлевич Спиридонов, лежал на кладбище в Белграде.
Каждый день Колька вел очередного противника в развалины соседнего дома, куда летом сорок второго угодила немецкая пятидесятка. Там Колька сполна получал свое и долго лежал на груде битых кирпичей. Со двора в уши ему летели веселые крики его противников, слышался перебряк консервной банки по асфальту, заменявшей футбольный мяч. Он не плакал. Просто не хотелось вставать…
Но как-то ночью мать проснулась от его плача.
— Больно, сынок? — спросила она, пересаживаясь к нему на кровать.
— Страшно, мама… — мелко стуча зубами в ознобе, прошептал Колька. — Очень страшно… И драться ведь я не люблю…
— Да кто ж тебя? — мать еле сдерживалась, чтоб самой не заплакать. — За что, Коленька? Скажи, не бойся… Я в милицию… А хочешь — комнату поменяем… Уедем отсюда…
Но Колька больше ничего не сказал. Отвернулся к стене. Мать до утра сидела подле него и, беззвучно плача от собственного бессилия, едва касаясь, гладила его стриженую голову…
Постепенно веселье во дворе стало утихать — то ли надоело, то ли Колька стал приобретать боевые навыки и сладить с ним стало не так легко и безопасно, а кто и просто зауважал его, в общем, ребята уже не прочь были помириться, но Колька был неумолим…
Наконец круг замкнулся: наступила очередь Пупы, самого главного Колькиного обидчика.
Они пришли в развалины. Пупа блатновато прищурился и сунул руку в карман клешей — всем было известно, что у Пупы там свинчатка. А Колька вдруг улыбнулся щербатым от предыдущих сражений ртом. И в его улыбке было такое презрительное бесстрашие, что Пупа растерялся и не вынул руку со свинчаткой. А когда Колька шагнул к нему, по-боксерски прикрыв подбородок левым плечом и продолжая улыбаться, Пупа сплюнул ему под ноги и… стал карабкаться по битому кирпичу, хватаясь за покореженные взрывом двутавровые балки перекрытий и уныло матерясь.
Тогда Колька впервые узнал уважительное признание окружающих. В эти дни ощутил в себе силу и теперь знал, что дорого это стоит, порой даже дороже бесценных материнских слез…
* * *Снег повалил гуще. «Партизан» шел по кромке огромного, до горизонта, ледяного поля. Откуда-то сверху, как драный занавес, стали опускаться клочья тумана. «Партизан» тоскливо заревел.
Романцев работал на рации в маленьком закутке возле пассажирского салона. Вслушивался в наушники, записывал на листке.
— Что? — спросил, войдя, Смолин.
Романцев посмотрел на командира, вздохнул.
— Нефтеразведчикам. Их начальство приказывает им возвращаться. Немедленно.
— Та-ак… — протянул Смолин, обескураженный этой новой неожиданной бедой.
— И плакал наш мыс Малый горючими слезами, — продолжал Романцев. — Ведь нам с ними заворачивать придется.
— Это уж как в банке, — пробормотал Смолин.
* * *— …Вот так номер… — только и смог сказать Спиридонов, прочитав текст радиограммы. — «Нефтеразведка островов закрыта министерством. Немедленно прервав рейс возвращайтесь базу»… Ребята! — глаза его лихорадочно заблестели. — Это ж ошибка! И я докажу… Это большая ошибка, ребята. Теперь уговор! Моим, — он кивнул на салон, — ни полслова. Пусть все идет, как идет. А по ходу я соображу, что делать…
— Я знаю… — сказал Смолин.
— Что?
— Сказать, — помолчав, проговорил Смолин.
— Кому?
— Им, — Смолин кивнул на салон.
— Что вы… — Спиридонов, смущенно улыбаясь, сел рядом со Смолиным. — Они ж, конечно… Ведь чуть не год, как без дома…
— Тем более, значит, они весь этот год верят вам.
— Вы поймите, — начал убеждать его Спиридонов, — все откладывается минимум на год… Вся моя работа, все надежды. Да что на год — лет на пять… Да… Если мы пойдем назад, то ведь и вы с нами, а как же ваш приказ?!
— Сами скажете? — Смолин встал. Казалось, во время этого разговора он сам принял важное решение. — Или мне сказать?
Спиридонов отвернулся, встал. «Что же это, — горько подумал он. — Всему конец?.. Опять ходи по кабинетам, доказывай, что ты не верблюд?..»
* * *…«Партизан» стоял у ледяного берега, часто вздыбленного торосами. Трап покачивался над самым льдом.
От «Партизана» уходил лыжник — это был Смолин с вещмешком, автоматом и рацией за спиной. Он так решил, а по-другому решить не мог, да и не хотел.
— А он у вас, Толя, случаем, не того? — К Романцеву, стоявшему у трапа, подошел Спиридонов.
— Нет, — ответил Романцев.
— Тогда чего ж вы с ним не пошли?
— Он велел возвращаться с вами, — ответил Романцев.
— А-а… — как-то обидно, как показалось Романцеву, протянул Спиридонов.
— А-а — это в каком смысле?
— Это в смысле того, когда не того… — Спиридонов повернулся и пошел к лесенке трюма.
* * *…Романцев догнал Смолина в тот момент, когда «Партизан» дал прощальный гудок и пошел разворачиваться в обратный путь — нефтеразведчики Спиридонова возвращались на материк…
— Давай рацию, — сказал Романцев. — А Степка пусть возвращается. У него первенство и все такое. И охота ему с этими железками валандаться, а?
Смолин поглядел на Романцева и вдруг обнял его.
— Вот еще, — шмыгнул носом Романцев, — нежности какие… Ты хоть куда идти, знаешь?
— Тут самое узкое место полуострова… Километров шестьдесят. Мы проходим его насквозь и выходим почти у самого мыса Малого.
— А время? А погода?
— Мы будем знать, что сделали все, что смогли.
* * *…Степа стоял на корме и, тяжело вздыхая, смотрел, как удаляются в белую пустыню две фигурки. Как становятся все меньше… Как исчезают за торосами… Появляются… Вот их уже и не видно…
И тут Спиридонову вдруг вспомнилось далекое, сорокалетней давности. Как после очередного «боя» он шел от развалин к себе во двор. У овощного магазина сгружали с полуторки первые арбузы. Один из грузчиков замешкался, арбуз выскользнул и, стукнувшись об асфальт, раскололся с сухим треском. Грузчики, весело дивясь на его синяки, крикнули, что отдают ему арбуз, и он принял это как должное, как знак уважения иного, взрослого мира, где, как думалось, все справедливо, как Победа, и прекрасно, как майский салют.
Тогда он не пошел во двор, а сел на бульваре, выгрызал добела корки и прикладывал их к своим горящим синякам.
Здесь, на бульварной лавочке, он понял, что необязательно победить — главное, чтоб перестало быть страшно…
* * *Потом был долгий путь по торосам. Обход трещин, подло припорошенных снегом и совершенно не заметных в сумерках. Подъем по склону берега, крутому, как стена пятиэтажного дома, и скользкому, как наледенелая детская горка.
* * *…Майор Лесников, сидя на тахте, натянул меховые сапоги, застегнул ремешки на голенищах. Встал, притопнул несильно.