— Питер Марк Стайн, — закончила Лизи. Доктор Мансингер в удивлении поднял голову.
— Мой муж нашёл эту книгу после того, как Анда… после того, что мистер Стайн называет… (после её була её последнего кровь-була) — Молодой доктор Мансингер смотрел на неё, ожидая завершения фразы. (продолжай Лизи скажи это называется бул называется кровь-бул) Она придавила эти мысли.
— После последнего с Андой случая того, что Стайн называет разрядкой. Он ведь использует именно этот термин, так? — Голос Лизи звучал спокойно, но в ложбинках висков выступили капельки пота. Потому что внутренний голос был прав. Назови это разрядкой или кровь-булом, смысл от этого не менялся. Совершенно не менялся.
— Думаю, да, — ответил Мансингер, — но книгу я прочитал несколько лет назад.
— Как я и сказала, мой муж нашёл книгу, прочитал её, дал прочитать мне. Я прочитала её и отдала Дарле. Рядом с нами живёт ещё одна наша сестра. Сейчас она в Бостоне, но, как только вернётся, я прослежу, чтобы эту книгу прочитала и она. И мы будем приглядывать за Амандой. С ней бывает трудно, но мы её любим.
— Ладно, с этим понятно. — Он соскользнул со стола. Бумажная простыня скрипнула. — Лэндон. Ваш муж был писателем?
— Да.
— Примите мои соболезнования.
Как она выяснила на собственном опыте, то было одним из самых странных последствий брака со знаменитым человеком: даже через два года после его смерти люди продолжали выражать ей соболезнования. Она догадывалась, что ничего не изменится и ещё через два года. А то и через десять. Это навевало тоску.
— Благодарю вас, доктор Мансингер.
Он кивнул, а потом вернулся к предмету их разговора, что не могло не радовать.
— Такие случаи среди зрелых женщин довольно редки. В значительно большей степени членовредительство характерно для…
Лизи уже представила себе концовку фразы: …подростков вроде той паршивки, что плачет в соседней комнате, когда в приёмной что-то сильно грохнуло, и послышались возбуждённые крики. Дверь из приёмной в «смотровую-2» распахнулась, на пороге возникла медсестра. Она вроде бы даже увеличилась в размерах, будто проблемы раздували её.
— Доктор, вы можете подойти?
Мансингер не стал извиняться, просто сорвался с места. Лизи за это его только зауважала: СОВИСА. Она подошла к двери в тот самый момент, когда добрый доктор буквально сшиб с ног девушку, которая выскочила из «смотровой-1», чтобы посмотреть, что происходит в приёмной, а потом толкнул таращащуюся Аманду в объятия сестры так сильно, что они обе едва не повалились на пол. Дорожный коп и полицейский округа Маунти стояли над молодым человеком без видимых травм, который раньше дожидался своей очереди позвонить по телефону. Теперь он лежал на полу, лишившись чувств. Парень с разорванной щекой продолжал говорить, как будто ничего не произошло. Всё это заставило Лизи вспомнить стихотворение, которое когда-то прочитал ей Скотт, — удивительное, жуткое стихотворение о том, как мир вдруг начал вращаться, наплевав на то (берьмо) сколько это приносит нам боли. Кто его написал? Элиот? Оден? Человек, который написал стихотворение на смерть борт-стрелка? Скотт мог бы сказать. И в этот момент она отдала бы последний цент, чтобы получить возможность повернуться к нему и спросить, кто из них написал то стихотворение о страдании.
11
— Ты точно в порядке? — спросила Дарла. Она стояла у двери маленького дома Аманды (после посещения больницы прошёл час или чуть больше), и лёгкий ночной июньский ветерок обдувал их лодыжки и шелестел страницами журнала на столике в холле.
Лизи скорчила гримасу.
— Если спросишь ещё раз, я блевану прямо на тебя. Всё у нас будет хорошо. Мы выпьем какао… мне придётся её поить, потому что в нынешнем состоянии она не сможет держать чашку в руке.
— И хорошо, — кивнула Дарла. — Если вспомнить, что она сделала с последней, которую держала.
— Потом ляжем спать. Две старые девы Дебушер, не взяв в постель даже один дилдо[37].
— Очень забавно.
— Завтра поднимемся с восходом солнца! Кофе! Овсянка! Потом в аптеку с рецептами! Назад, чтобы сделать ванночку для рук. А потом, Дарла, дорогая, ты заступаешь на вахту!
— Если ты так считаешь…
— Считаю. Поезжай домой и накорми своего кота. — Дарла бросила на неё ещё один, полный сомнения, взгляд, потом чмокнула в щёчку, как всегда при расставании, обняла за плечи. Пошла по дорожке к своему маленькому автомобилю. Лизи закрыла дверь, заперла на замок, посмотрела на Аманду, которая сидела на диване в ночной рубашке из хлопчатобумажной ткани, спокойная и умиротворённая. В голове промелькнуло название старинного готического романа… она читала его в юном возрасте. «Мадам, вы говорите?»
— Анди? — мягко позвала она.
Аманда посмотрела на неё, её синие дебушеровские глаза были такими большими и доверчивыми, что Лизи подумала: нет, не сможет она подвести Аманду к интересующим её темам, Скотт и булы, Скотт и кровь-булы. Если Аманда сама заговорит об этом, скажем, в темноте, когда они лягут в постель, это одно. Но подводить её к этому… После такого трудного для неё дня?
У тебя тоже был тот ещё день, маленькая Лизи.
Что правда, то правда, но она не считала это поводом ставить под угрозу умиротворённость, которую видела сейчас в глазах Аманды.
— Что скажешь, Лизи? — нарушила тишину Аманда.
— Как насчёт чашки какао перед тем, как лечь спать? — Аманда улыбнулась. Сразу помолодела на многие годы.
— Какао перед сном — это прекрасно.
Они выпили какао, а поскольку Аманда не могла брать чашку руками, она разыскала безумно изогнутую пластмассовую трубочку (возможно, эта трубочка отлично смотрелась бы на полке магазина «Обурн новелти») в одном из кухонных ящиков. Прежде чем окунуть один конец в какао, Аманда показала трубочку Лизи (зажав двумя пальцами, как и показывал ей доктор): «Смотри, Лизи, это мой мозг».
С мгновение Лизи только таращилась на Аманду, не в силах поверить, что действительно услышала, как сестра шутит. Потом рассмеялась. Рассмеялись они обе.
12
Они выпили какао, по очереди почистили зубы, как давным-давно делали в фермерском доме, где выросли, а потом легли спать. Но как только погасла прикроватная лампа и комната погрузилась в темноту, Аманда произнесла имя сестры.
Господи, вот оно, тревожно подумала Лизи. Опять на бедного Чарли выльют ведро помоев. Или… речь пойдёт о буле? В этом всё-таки что-то есть? А если есть, хочу ли я об этом слышать?
— Что, Анда?
— Спасибо, что помогаешь мне. От этой мази, которую дал мне доктор, рукам гораздо лучше, — и она перекатилась на бок.
Лизи вновь изумилась: неужели это всё? Вроде бы да, потому что через минуту или две дыхание Аманды изменилось, стало медленнее и ровнее, как во сне. Она, конечно, ещё могла проснуться и потребовать таблетку тайленола, но пока точно заснула.
Лизи не рассчитывала на такое счастье. Она ни с кем рядом не спала с ночи перед отъездом мужа в его последнее путешествие и уже отвыкла от этого. Опять же, её не отпускали мысли о «Заке Маккуле», не говоря уже про работодателя, инкунка, сукиного сына Вудбоди. Она должна поговорить с Вудбоди в самое ближайшее время. Собственно, завтра. А пока она должна приготовиться к тому, что, возможно, придётся провести несколько часов без сна, может, всю ночь, скажем, в кресле-качалке Аманды, которое стояло внизу… если так, она, возможно, найдёт на книжных полках что-нибудь достойное для чтения.
«Мадам, вы говорите?», подумала Лизи. Может, ту книгу написала Элен Макиннес? И стихотворение о башенном стрелке точно написал не мужнина…
С этой мыслью Лизи и провалилась в глубокий сон. Ей не снилось полотнище-самолёт «ПИЛЬСБЕРИ — ЛУЧШАЯ МУКА». Ей вообще ничего не снилось.
13
Она проснулась глубокой ночью, когда луна зашла, а время, казалось, остановилось. Лизи не понимала, то ли проснулась, то ли по-прежнему спит, прижавшись к тёплой спине Аманды, как когда-то прижималась к тёплой спине Скотта, или пристроив коленные чашечки в подколенные углубления Аманды, как когда-то пристраивалась к Скотту… в их кровати, в сотнях кроватей в номерах мотелей. Чёрт, в пятистах кроватях, может, в семистах, я слышу тысячу, кто-нибудь скажет «тысяча», ставка поднимается до тысячи? Она думала о булах и кровь-булах. О СОВИСЕ и о том, как иногда ты можешь только склонить голову и ждать, когда переменится ветер. Она думала, если темнота любила Скотта, что ж, тогда это была истинная любовь, не так ли, потому что и он любил темноту; танцевал с ней по бальному залу годов, пока наконец темнота не унесла его с собой. Она подумала: Я снова иду туда.