– Первая мировая.
– А что, еще и вторая будет?
– А как же. Только эта империалистическая, а та будет Отечественная. Ну да ладно, пора за молодой ехать. Не отменять же свадьбу.
В голове у меня что-то щелкнуло.
– Дак какая же свадьба? Сочтут непатриотичным. Когда Отечество в опасности. Когда кайзер нагло! Дарданеллы – исконно русская вода! Прибьем щит на ворота Истанбула! Как ныне сбирается вещий! Так громче, музыка, играй победу! Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет! Раз – поет, два – поет! Раз-два, ать-два, ать-раз, ать-два...
Хаванагила слегка придушил меня.
В погонах вольноопределяющегося я оказался в сыром осеннем лазарете. Свадьбу с Лолитой мы отложили до победы над немцами малой кровью, могучим ударом. «Так громче, музыка, играй победу. Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит»... Где-то теперь Лолита, где-то теперь Хаванагила?
Я порой сутками не отходил от операционного стола, где резал животы, руки, ноги представителям нашего христолюбивого воинства. Изредка в припадке великодержавного шовинизма я покидал свой пост, чтобы сделать несколько выстрелов в сторону другого христолюбивого воинства.
Октябрьским днем 15-го года я в очередной раз вышел на передовую, которая в данный момент находилась в районе Перемышля, чтобы пострелять для расслабления. Шел дождь. В это время ошалевшие от безделья немцы неспешно пошли в атаку. Русские войска встретили их дружным ружейным огнем, и немцы так же неспешно побежали назад, оставляя убитых и раненых. Один немец, очевидно, перепутал направление и побежал прямо на наши окопы, где случайно напоролся на штык винтовки Мосина 1893 года, которую я держал в своих руках. Несколько секунд он длинными тонкими пальцами скреб землю, потом пару раз дернулся и затих, окончательно расставшись с надеждами на будущее. Небритое худое лицо немца показалось мне знакомым. Я достал из кармана убитого солдатскую книжку и по ней выснил, что минуту назад заколол своего сокурсника по Парижскому университету. Сколько я потом ни думал, никак не мог найти таких разногласий между мной и моим сокурсником, которые могли бы привести к столь печальному финалу для последнего... Даже из-за женщин... И уж конечно, спор за мифическое обладание какими-то проливами не должен был довести одного из нас до убийства...
Я несколько затосковал, хотя за подвиг получил солдатского «Георгия». Нельзя сказать, что я сразу, моментально понял звериную сущность и империалистичность войны, но свои героические подвиги на передовой прекратил и боевые действия вел, вооружившись исключительно скальпелем и пилой.
Все это время я пытался узнать, где находится Лолита, но мои письма до нее не доходили. Или ее не доходили до меня. Как-то, отдыхая в дождливый день после восьмой подряд операции, я вслух задал этот вопрос. На него мог бы ответить Хаванагила, но писем из Москвы я от него не получал. А на мои письма в Москву он не отвечал. Вдруг Сэм материализовался рядом со мной, хотя в данный момент должен был быть... Понятия не имею, где он должен был быть. И вот он материализовался в виде пожилой усталой лошади, всунувшей морду в мою палатку. И у этой лошадиной морды были борода и рога.
– Звали, Михаил Федорович? – спросил он.
– Хаванагила? – на всякий случай решил уточнить я.
– Чего спрашиваете, раз сами знаете, – ответила морда.
– А чего ты в таком виде?
– А куда деваться? На фронт в человеческом виде меня не взяли по старости лет. «Куда тебе на фронт, старый мерин, – сказал какой-то штабс-капитан в военкомате и пробормотал про себя: – Молодые от армии косят, а старые козлы так и прут». Вот я и пошел. В таком виде. Слово стало плотью. И вот дошел до вас. А Лолита ваша находится в госпитале под Ревелем в качестве милосердной сестры и... – он прислушался и удовлетворенно кивнул головой, – и в данный момент ее держит за грудь рядовой Виктор Осмоловский... Он улыбается, а она плачет...
– Как?!
– Тихо, – сказала лошадиная бородатая и рогатая морда, к чему-то прислушиваясь за пределами палатки, а потом невесть каким образом перекрестилась.
– Преставился... Раб Божий Виктор... Рядовой Осмоловский... А то, что он ее за грудь держит, это, Михаил Федорович, он в агонии. Рукой ее за грудь схватил. Той, что осталась. Другой нет. И полутора ног тоже нет. Он вашу Лолиту за Раечку принял. Туманову.
– За кого принял?!
– За невесту свою, Раечку Туманову. Из города Сумы.
– Господи, так ведь мою операционную сестру Раечкой Тумановой зовут... Из города Сумы.
– Вот ведь какие совпадения бывают. Чистая литература... Чего теперь делать для разрешения сюжета будете? – спросил Хаванагила, скручивая козью ножку. (А какую еще?)
В палатку вошла моя операционная сестра Раечка Туманова из города Сумы. В возрасте между сорока и пятьюдесятью годами. С ней вошел солдат такого же возраста в шинели старше своего возраста.
– Вот, Михаил Федорович, это муж мой, Туманов Сергей Афанасьевич. Прислали к нам после излечения милосердным братом. Познакомьтесь, пожалуйста.
Я вскочил с табуретки, обнял их горячо. (Не та Раечка была невестой преставившегося раба Божьего Осмоловского, не та была Тумановой. Разве что город Сумы был тем же.) А Хаванагила извлек из козлиной бороды бутылку «Вина хлебного» сорокаградусного, и мы выпили. А когда я проснулся, за палаткой был февраль 17-го года.
Известие о том, что «Мы, Николай Второй, и т.д. и т.д» отрекся от престола, я встретил довольно спокойно. Я как раз был чрезвычайно занят укорачиванием солдатика, которому при взрыве заблудившегося снаряда слегка перебило ноги. Мирно спавший солдатик и я, экономящий живые сантиметры, так увлеклись своим занятием, что ни на секунду не оторвались от него, чтобы приветствовать свержение самодержавия. Собственно говоря, это веселое событие ничего не изменило в моей жизни. При Временном правительстве я ремонтировал те же грязные вонючие тела, с которыми общался и при царе.
Многое изменил один жаркий июльский полдень. В операционную палатку, где я между операциями читал первое письмо Лолиты, в котором она писала, что устала от войны и ожидания, вошли два солдата. Один неуверенно топтался у порога, а второй по-хозяйски проследовал ко мне, уважительно, как бы примеряя к себе, взял в руку блестящий скальпель, попробовал его о заскорузлый ноготь и сказал:
– Так что, гражданин Михаил Федорович, народ просит тебя выдтить, дело государственной важности, а ты хоть человек и интеллигентный, можешь быть в ем полезен.
– Точно так, – потно подтвердил солдат у порога.
Я встрепенулся:
– Понимаете, гражданин солдат, сейчас возможность моего выхода категорически исключается. Видите, там в углу лежит другой солдат, которому необходимо срочно удалить из живота совершенно ненужный ему осколок, и поэтому...
– Я потерплю, – неожиданно отозвался из угла солдат, – я к нему вроде привык. А ты, Михаил Федорович, иди, раз народ требует.
На поляне, куда меня требовал народ, ревело, стонало, ржало, материлось солдатское море. В этом реве, стоне, ржанье, мате были сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе. На самодеятельной трибуне, перекрывая шум, орал тщедушный солдат, размахивая винтовкой. Из всей его бессвязной, косноязычной речи было ясно только одно: какого-то гада надо немедля шлепнуть.
«Вот оно, дело государственной важности, – скучно подумал я, – только непонятно, для чего меня позвали: для того, чтобы меня шлепнули, или чтобы я шлепнул». Но тут раздался выстрел, и я с удовлетворением отметил, что гадом оказался не я. Да и самому мне шлепать пока вроде тоже не предстоит. Один из солдат, заходивших в мою палатку, взобрался на трибуну вместе со мной. Подняв руку с зажатым в ней по забывчивости скальпелем, он мигом утихомирил толпу: