120
Помимо общего невыгодного положения глухих в обществе, обусловленного не их особенностью, а тем, что мы отторгаем глухих, у них существует и множество специфических проблем, связанных с возможностью пользоваться языком жестов. Но эти проблемы существуют лишь в той мере, в какой мы, слышащие, делаем их таковыми. Так, например, глухому очень сложно получить адекватную медицинскую или юридическую помощь; в Соединенных Штатах, правда, есть адвокаты, владеющие языком жестов, но практически нет владеющих языком жестов врачей и очень малое число парамедиков и медсестер. В чрезвычайных ситуациях глухие зачастую оказываются абсолютно беспомощными. Если глухой серьезно заболевает, то очень важно сделать так, чтобы хоть одна рука имела возможность свободно двигаться, так как иначе он не сможет объясниться. Заковать глухого в наручники – это все равно что заткнуть ему рот.
121
Глухих часто считают молчунами, живущими в мире безмолвия, но это не всегда так. При желании глухие могут очень громко кричать, чтобы привлечь внимание окружающих. Если они говорят, то могут подчас говорить очень громко, плохо модулируя голос, так как не в состоянии следить за ним и корригировать интонации. Наконец, глухие могут производить разнообразную вокализацию – случайные и непреднамеренные движения элементов голосового аппарата. Чаще всего такая вокализация сопровождает эмоции, физические нагрузки и волнение.
122
Это возмущение патернализмом (или, если угодно, «материализмом») очень отчетливо отражено в специальном выпуске студенческой газеты «Желтое и синее» от 9 марта, в котором напечатано стихотворение, озаглавленное «Дорогая мама». Начиналось оно так:
Дальше следовали еще 13 строф в таком же духе. (Спилмен, выступая по телевидению, защищала Цинзер, говоря: «Поверьте нам, она вас не разочарует».) Стихотворение было размножено в 1000 копий и было развешено по всему кампусу.
123
Эти рассуждения следует вспомнить в связи с современными противоречивыми рассуждениями о «специальных» школах и о мейнстриминге. Мейнстриминг – совместное обучение глухих и слышащих детей – имеет то преимущество, что глухие с детства приобщаются к жизни большого мира (во всяком случае, таковы намерения тех, кто ратует за такую форму обучения), но мейнстриминг может привести к усугублению изоляции, послужить поводом для отчуждения глухих от их языка и культуры. В настоящее время в США, Канаде, Англии и других странах усиливается тенденция к закрытию интернатов и «специальных» школ для глухих. Иногда это делается под прикрытием рассуждений о гражданских правах физически неполноценных, об их праве на «равный доступ» к наименее «подавляющему» окружению в школе. Но дело в том, что глухие, по крайней мере полностью глухие с рождения люди, – это совершенно особая категория детей. Их нельзя сравнивать с другими группами учеников. Глухие не считают себя ущербными и неполноценными. Они рассматривают себя как языковое и культурное меньшинство, обладающее собственными нуждами и потребностями. Да, они требуют прав, прав быть вместе, вместе ходить в школу, учить доступный им язык и жить в сообществе себе подобных.
Законодательство, касающееся детей-инвалидов, акцентирующее равную доступность образования, не учитывает этих особых потребностей и требований; хуже того, оно угрожает разрушением уникальной системы обучения, сыгравшей фундаментальную роль в обеспечении непрерывной лингвистической и культурной преемственности в сообществе глухих. В 1989 году в штате Коннектикут едва не закрыли Американскую школу для глухих, основанный в 1817 году Клерком и Галлоде Хартфордский приют, бывший в течение 173 лет оплотом образования глухих в Соединенных Штатах. К счастью, это поспешное и неотвратимое решение было в последний момент отложено, но закрытие по-прежнему угрожает многим школам-интернатам для глухих.
Естественно, контингент глухих учащихся не является однородным. В школах для глухих обучаются много поздно оглохших детей. Они не отождествляют себя с сообществом глухих и часто предпочитают учиться в школах вместе со слышащими детьми. Но всегда будут люди, страдающие врожденной или ранней глухотой, для которых единственная возможность овладеть языком и культурным наследием – это обучение в специализированном интернате. У них должен быть выбор: пойти в такую школу или быть насильно определенными в школу обычную. Правда, эти интернаты, основанные в XVIII и XIX веках, пропитаны анахронической, подчас просто диккенсовской атмосферой. Многие считают, что их надо, конечно, сохранить, но модернизировать и избавить от викторианского налета. Так, например, старая римская школа для глухих на улице Номентана была модернизирована и сейчас переживает второе рождение. Это не просто школа, это клуб, художественный и театральный центр, куда с удовольствием ходят даже слышащие ученики и их родители (Пинна и др., 1990).
124
В мире слышащих нет ничего равного по роли, какую в мире глухих играют школы-интернаты, клубы и т. д., и по их значению. Прежде всего в этих учреждениях глухие дети обретают свой дом. Они, как это ни прискорбно, часто ощущают себя чужаками в собственных семьях, в школах для слышащих, в мире слышащих вообще. Встречаясь с другими глухими, они могут найти новую семью, испытать чувство возвращения домой. Шейн (1989) приводит слова одного глухого юноши:
«Как-то раз сестра рассказала мне о Мэрилендской школе для глухих. Моей первой реакцией были гнев и отторжение – причем эти чувства я испытывал к самому себе. Я очень неохотно поехал с сестрой в эту школу и вдруг понял, что я наконец вернулся домой. Это было как первая любовь. Впервые я не чувствовал себя чужим в чужой стране, я ощутил себя полноправным членом сообщества».
Кайл и Уолл приводят описание посещения в 1814 году Клерком школы для глухих в Лондоне:
«Как только Клерк увидел этих детей за обедом, лицо его невероятно оживилось; он пришел в волнение, как сентиментальный путешественник, который вдруг встретил в чужой стране соотечественников. Клерк приблизился к детям. Он заговорил с ними знаками, и они знаками же ответили ему. Это неожиданно начавшееся общение было им очень приятно, а у нас вызвало трогательное удовлетворение при виде выразительности и искренности этого диалога».
125
Вскоре слепых учеников стали обучать отдельно от «глухонемых» (как в то время называли глухих от рождения, которые практически не умели говорить). В настоящее время в университете Галлоде наряду с глухими проходят обучение около двадцати студентов, страдающих одновременно глухотой и слепотой (в большинстве своем с синдромом Ашера). У этих студентов должны быть необычайно сильно развиты способности к тактильному восприятию, как, например, у Хелен Келлер.
126
На полюсах этой борьбы стояли два выдающихся человека – Эдвард Галлоде и Александр Грэхем Белл. У обоих были глухие матери (правда, отношение их матерей к глухоте было диаметрально противоположным), и тот и другой были беззаветно преданы глухим, но каждый по-своему. Их отношения были настолько непримиримыми, насколько непримиримыми могут быть взгляды двух людей (см.: Уайнфилд, 1987).
127
Есть одна сфера, где язык жестов использовали всегда, невзирая на все перемены в правилах и предписаниях ученых от образования: религиозные службы для глухих. Священники никогда не забывали о душах своих глухих прихожан, учили язык жестов (часто у прихожан) и проводили на нем службы, не обращая внимания на пререкания по поводу устной речи и запретов языка жестов в светском образовании. Де л’Эпе, настаивая на всеобщем обучении глухих языку жестов, ставил перед собой в первую очередь задачу религиозного просвещения, и эта установка на «естественный язык» осталась непоколебимой, несмотря на все светские превратности и капризы, происходившие на протяжении 200 лет. Это религиозное употребление языка жестов обсуждал Джером Шейн:
«То, что язык жестов имеет духовный аспект, не должно никого удивлять, особенно если вспомнить его использование в монастырях молчальников и об обучении глухих детей священниками и монахами. Надо сразу понять, что язык жестов идеально подходит для выражения религиозного поклонения. Глубина выразительности, каковой можно достичь на языке жестов, не поддается словесному описанию. Академическую премию 1948 года по литературе получила Джейн Уаймен за превосходный (и очень точный) перевод молитвы “Отче наш” на американский язык жестов.