— О чем ты?
— О музыке. Ты слышишь?
Только сейчас Кармоди обратил внимание на музыку. Играл симфонический оркестр, только нельзя было понять, откуда исходят звуки.
— И давно это?
— Как только мы здесь появились. Когда ты пошел по улице, послышался гул барабанов. Когда проходили мимо театра, в воздухе заиграли трубы. Как только заглянули в закусочную, вступили сотни скрипок — довольно-таки слащавая мелодия. Затем…
— Так это музыка к фильмам! — мрачно сказал Кармоди. — Все это дерьмо разыгрывается, как по нотам, а я не учуял!..
Франшо Тон коснулся его рукава. Гарри Купер положил на плечо свою ручищу. Лэйрд Грегор облапил, как медведь. Ширли Тэмпл вцепилась в правую ногу[40]. Остальные обступали плотней и плотней, все еще улыбаясь…
— Сизрайт! — закричал Кармоди. — Сизрайт, бога ради!..
И все произошло быстрее, чем он что-нибудь сообразил.
Часть V Возвращение на Землю
Глава 28
Кармоди снова оказался в Нью-Йорке, теперь на углу Риверсайд-драйв и 99-й улицы. Слева, на западе, солнце спускалось за «Горизонт-Хаус», а справа во всей своей красе воссияла вывеска: «Спрай». Легкие дуновения выхлопных газов задумчиво шевелили листву деревьев Риверсайд-парка, одетых в зелень и копоть. Дикие вопли истеричных детей перемежались криками столь же истеричных родителей.
— Это твой дом? — спросил Приз.
Кармоди глянул вниз и увидел, что Приз снова видоизменился. Он превратился в часы «Дик Трэси» со скрытым стереорепродуктором.
— Похоже, что мой, — сказал Кармоди.
— Интересное место, — заметил Приз. — Оживленное. Мне нравится.
— Угу, — неохотно сказал Кармоди, не совсем понимая, какие чувства испытывает, вдыхая дым отечества.
Он двинулся к центру. В Риверсайд-парке зажигали огни. Матери с детскими колясочками спешили освободить его для громил и полицейских патрулей. Смог наползал по-кошачьи бесшумно. Сквозь него дома казались заблудившимися великанами.
Сточные воды весело бежали в Гудзон, а Гудзон весело вливался в водопроводные трубы.
— Эй, Кармоди!
Кармоди обернулся. Его догонял мужчина в деловом костюме, тапочках, котелке и с белым полотенцем на шее. Кармоди узнал Джорджа Марунди, знакомого художника не из процветающих.
— Здорово, старик, — приветствовал его Марунди, протягивая руку.
— Здорово, — отозвался Кармоди, улыбаясь, как заговорщик.
— Как живешь, старик? — спросил Марунди.
— Сам знаешь, — сказал Кармоди.
— Откуда я знаю, — сказал Марунди, — когда твоя Элен не знает.
— Да ну!
— Факт! Слушай, у Дика Тэйта междусобойчик в субботу. Придешь?
— Факт. А как Тэйт?
— Сам знаешь.
— Ох, знаю! — горестно сказал Кармоди. — Он все еще того?.. Да?
— А ты как думал? — спросил Марунди.
Кармоди пожал плечами.
— А меня ты не собираешься представить? — вмешался Приз.
— Заткнись, — шепнул Кармоди.
— Эй, старик! Что это у тебя, а? — Марунди наклонился и уставился на запястье Кармоди. — Магнитофончик, да? Сила, старик! Силища! Ты сам его программировал? Да?
— Я не запрограммирован, — сказал Приз. — Я автономен.
— Во дает! — воскликнул Марунди. — Нет, на самом деле дает! Эй, ты, Микки Маус, а что ты еще можешь?
— Пошел ты, знаешь куда!.. — огрызнулся Приз.
— Прекрати! — угрожающе шепнул Кармоди.
— Ну и ну! — восхитился Марунди. — Силен малыш! Правда, Карми?
— Силен! — согласился Кармоди.
— Где достал?
— Достал? Там, где был.
— Ты что, уезжал? Так вот почему я не видел тебя чуть ли не полгода.
— Наверное, потому, — согласился Кармоди.
Кармоди уже собирался ответить, будто он все время провел в Майами, но его вдруг словно кто за язык дернул.
— Я странствовал по Вселенной, — брякнул он. — Я был в глубинах Космоса и познакомился накоротке с некоторыми его обитателями. Они — такая же реальность, как и мы, и пусть все знают об этом.
— Ах, вот что! — Марунди понимающе кивнул. — Значит, и ты тоже «пустился в странствие»!..[41]
— Да, да, я странствовал…
— Сила! Как забалдеешь, сразу полетишь. И в полете том ты постиг молекулярное всеединство мира и услышал тайные голоса своего тела?
— Не совсем так, — сказал Кармоди. — Что касается моего конкретного Странствия, то я преимущественно слушал тайные голоса других существ и, выйдя за пределы лично-молекулярного, постиг внешне-атомное. Мое Странствие убедило меня в реальности существ, отличных от меня, хотя сущность их осталась скрытой.
— Слушай, старик, так ты, похоже, раздобыл настоящие «капельки», а не какую-то разбавленную дрянь? Где достал?
— Капли чистого опыта добывают из дряни бытия, — сказал Кармоди. — Суть вещей хочет познать каждый, а открывается она лишь избранным.
— Темнишь, да? — хихикнул Марунди. — Ладно, старина! Теперь все так. Ничего. Я и с тем, что попадается, неплохо залетаю.
— Сомневаюсь.
— Не сомневаюсь, что сомневаешься. И шут с ним. Ты куда, на открытие?
— Какое открытие?
Марунди вытаращил глаза:
— Старик, ты до того залетался, что, оказывается, уже совсем ничего не знаешь! Сегодня открытие самой значительной художественной выставки нашего времени, а может, и всех времен и народов.
— Что же это за перл творения?
— Я как раз иду туда, — сказал Марунди. — Пойдешь?
Приз принялся брюзжать, но Кармоди уже двинулся в путь.
Марунди сыпал свежими сплетнями: о том, как Комиссию по Антиамериканской деятельности уличили в антиамериканизме, но дело, конечно, ничем не кончилось, хотя Комиссию и оставили под подозрением; о новом сенсационном проекте замораживания людей; о том, что пять воздушно-десантных дивизий сумели вчера уничтожить целых пять партизан Вьетконга; о диком успехе многосерийного телефильма «Эн-би-си» — «Чудесные приключения в золотом веке капитализма». Кармоди узнал также и о беспрецедентном патриотизме «Дженерал Моторс», пославшей полк миссионеров на границу Камбоджи. И тут они дошли до 106-й улицы.
Пока Кармоди не было, здесь снесли несколько домов и на их месте выросло новое сооружение. Издали оно выглядело как замок, но таких замков Кармоди еще не доводилось видеть. И он обратился за справкой к своему спутнику, вдохновенному Марунди.
— Работа великого Дельваню, — сказал тот, — автора «Капкана Смерти-66», знаменитой нью-йоркской эстакады, по которой еще никто не проехал от начала до конца без аварии. Это тот Дельваню, что спроектировал Флэш-Пойнт-Тауэрс — новейшие чикагские трущобы. Это единственные трущобы в мире, форма которых вытекает из содержания, то есть первые трущобы, которые прямо и гордо были задуманы именно как наисовременнейшие трущобы и объявлены «необновляемыми» Президентской комиссией по художественным преступлениям в Урбан-Америке.
— Да, помню. Уникальное достижение, — согласился Кармоди. — Ну а это как называется?
— Шедевр Дельваню, его опус магнус. Это, друг мой, Дворец Мусора!
Дорога к Дворцу была искусно выложена яичной скорлупой, апельсиновыми корками, косточками авокадо и выеденными раковинами устриц. Она обрывалась у парадных ворот, створки которых были инкрустированы ржавыми матрацными пружинами. Над портиком глянцевитыми селедочными головами был выложен девиз: «Расточительность — не порок, умеренность — не добродетель».
Миновав портал из прессованных картонных коробок, Кармоди и художник пересекли открытый двор, где весело сверкал фонтан напалма. Прошли зал, отделанный обрезками алюминия, жести, полиэтилена, полиформальдегида, поливинила, осколками бакелита и бетона и обрывками обоев под орех. От зала разбегались галереи.
— Нравится? — спросил Марунди.
— Н-не знаю, — замялся Кармоди. — А что все это такое?
— Музей. Первый в мире музей человеческих отбросов.
— Вижу! И как восприняли эту идею?
— К удивлению, с величайшим энтузиазмом! Конечно, мы — художники и интеллектуалы — знали, что все это правильно, и все же не ожидали, что широкая публика поймет нас так быстро. Но у нее оказался хороший вкус, и на этот раз публика сразу ухватила суть. Она почувствовала, что именно это — подлинное искусство нашего времени.
— Почувствовала? А мне что-то не по себе…
Марунди взглянул на него с сожалением.
— Вот уж не думал, что ты реакционер в эстетике!.. А что тебе нравится? Может быть, греческие статуи или византийские иконы?
— Нет, конечно. Но почему же должно нравиться именно это?
— Потому что, Кармоди, в этом — лицо нашего времени, а правдивое искусство идет от реальности. Потребляю, следовательно, существую! Но люди не хотят смотреть в лицо фактам. Они отворачиваются от мусора — от этого неизбежного итога их наслаждений. И все же что такое отбросы? Это же памятник потреблению! «Не желай и не трать» — таким был извечный завет. Но он — не для нашей эры. Ты спрашиваешь: «А зачем говорить об отбросах?» Ну что ж! В самом деле! Но зачем говорить о сексе, о насилии и других столь же важных вещах?