Она поглядела на меня из-под седых ресниц.
– Успокойся, пастырь Афин. Боги милостивы к тебе, они спасут тебя.
– Меня? – Я недоуменно поглядел на старуху, но она уже побрела прочь.
Во дворце не было женщины старше, и рассудок уже отказывал ей.
Весна наступала, на черных виноградных лозах набухли бледно-зеленые почки, закричала кукушка. Отец сказал мне:
– Сын мой, близится время твоего рождения.
Я отвечал:
– Да, во второй четверти четвертой луны. Так сказала мать.
Он ударил в ладонь кулаком:
– О чем же мы думаем? Следует устроить пир в твою честь. И твоя мать должна быть здесь! Но теперь мы не можем дожидаться ее; все Афины знают, когда именно я гостил в Трезене, и, если она приедет не вовремя, все решат, что ты не мой сын. Только не считай странным, что я забыл о сроке. Ты раньше времени сделался мужем, и я не видел тебя мальчиком. Но пир мы устроим и отметим твою победу.
Я подумал о матери, о подобающих ей почестях и сказал:
– Мы можем принести жертвоприношение в нужный день, послать за ней в Трезен, а пир устроить потом.
Но отец покачал головой.
– Нет, это не годится. Тогда праздник придется на время, когда критяне приедут за данью, и людям будет не до радости. – С этой войной и всем, что произошло после моего появления в Афинах, я даже не понял, о какой дани он говорит, да и мысли о матери отвлекли меня.
Когда пришел этот день, я поднялся рано, но отец встал еще раньше. Жрец Аполлона обрезал мне волосы, снял пушок со щек и подбородка. Я сумел посвятить богу больше, чем рассчитывал: тонкую и светлую бородку пока еще трудно было заметить.
Отец, улыбаясь, сказал, что хочет кое-что показать мне, и мы направились к конюшне. Конюшие широко распахнули перед нами двери. За ними оказалась новая колесница из темного полированного кипариса, украшенная пластинами слоновой кости. Искусник-мастер, создавая такое чудо, даже обил серебром колеса. Отец, смеясь, велел мне повнимательнее рассмотреть чеку – на этот раз я воска не обнаружил.
О таком подарке нельзя было и мечтать. Я поблагодарил отца, преклонив одно колено и положив его руку на свой лоб, но он сказал:
– Зачем ты спешишь, еще не поглядев на коней?
Они оказались вороными, с белой звездочкой во лбу, сильные мышцы ходили под блестящими шкурами.
– Мы привели их сюда, – произнес отец, – подняв не больше шума, чем Гермес-шутник, укравший коров Аполлона. Колесницу привезли, когда ты был в Элевсине, а коней сегодня утром, пока ты спал.
Отец с довольным видом потирал руки. Я был тронут тем, что он постарался порадовать меня неожиданностью, словно ребенка.
– Надо вывести их, – сказал я. – Отец, заканчивай сегодня пораньше с делами, а я буду твоим возничим.
И мы решили после совершения обрядов съездить в Пеонию, к подножию Гиметта.[76]
На склонах вокруг святилища Аполлона собралась большая толпа. Пришли знатные афиняне, приглашены были и все элевсинцы, в том числе и мои спутники. Пока жрец, задумавшись, изучал внутренности жертвы, я услыхал ропот среди афинян, явно обменивающихся какой-то новостью; и словно бы облако затмило солнце. Я принадлежу к тем, кто любит знать, что творится вокруг. Однако не оставлять же свое место ради расспросов, и мы продолжали совершать жертвоприношения Посейдону и Матери Део на домашнем алтаре. Потом я поискал взглядом отца, но он отошел куда-то, должно быть, чтобы пораньше закончить свои дела, решил я.
Я переоделся в хитон возничего, подготовил кожаные поножи и завязал волосы на затылке, потом отправился к лошадям, угостил их солью и приласкал, чтобы знали хозяина. Во дворце позади меня была суета, но чего еще ожидать в день пира?
Неподалеку молодой и стройный конюх полировал упряжь, кто-то окликнул его; отложив тряпку и воск, юноша ушел, не сумев скрыть испуга. Интересно, в чем он провинился, подумал я – и выбросил мысли о нем из головы.
От коней я перешел к колеснице, рассмотрел врезанных в дерево дельфинов и голубей и проверил ее устойчивость. Наконец, насытившись этими радостями, я уже начал думать: «Как медлительны старики! За это время я уже сделал бы все по три раза». Я позвал другого конюха и велел ему выкатить колесницу, но так и не смог оторвать своего взгляда от коней. Мне показалось, что, выходя, конюх поглядел на меня с недоумением. Я не обратил на него особого внимания, хотя почувствовал некоторую неловкость.
Я ждал и ждал; наконец заволновались и кони, тогда я решил сходить и посмотреть, что задержало отца. И как раз в этот момент он подошел – совершенно один. Он даже не переоделся и, можно было поклясться, вообще забыл, почему я ожидаю его. Моргнув, он сказал:
– Прости, мальчик. Придется отложить выезд на завтра.
Не покривив душой, я отвечал, что мне очень жаль, однако про себя порадовался, что смогу как следует погонять лошадей. Тут я вновь взглянул на его лицо.
– В чем дело, отец? Плохие вести?
– Пустяки, – отвечал он. – Просто дела задержали. А ты, мой мальчик, бери своих коней. Только пусть их низом проведут к задней двери, а ты спустись к ней лестницей. Я не хочу, чтобы ты ехал через рыночную площадь.
Нахмурясь и поглядев на отца, я спросил почему, считая, что именно моя помощь обеспечила ему победу в войне и пиршество было назначено, чтобы отметить мое вступление в мужской возраст.
Дернув головой, он отрывисто ответил:
– Иногда нужно повиноваться, не спрашивая причин.
Я попытался не рассердиться. Он царь, и у него могут быть свои царские дела. Но внизу что-то происходило, а я ничего не знал, и это просто бесило меня; к тому же по молодости и самоуверенности я опасался, что отец напутает без меня. «А мне придется за это расплачиваться, – подумалось мне, – когда придет мой день. Если сумею дожить до него».
Я ощутил, что гнев овладевает мной, но заставил себя вспомнить о собственных обязанностях и о его доброте. Стиснув кулаки и зубы, я понял, что весь дрожу, обливаясь потом, как конь, которого одновременно и осаживают и гонят вперед.
– Поверь, – проговорил он раздраженным тоном, – я забочусь о твоем же собственном благе.
Сглотнув, я выговорил:
– Похоже, ты ошибаешься, повелитель. Сегодня я уже муж, а не дитя.
– Не сердись, Тесей.
В голосе его слышалась даже мольба, и я подумал: «Лучше сделать, как он сказал, ведь отец относится ко мне с такой добротой. К тому же он мне и отец, и царь, и жрец, муж трижды священный перед вечноживущим Зевсом. Более того, ему не хватит сил выстоять против меня. К какому же делу он намеревается приложить свои дрожащие руки?» Однако на деле я ощущал, что трясусь куда сильнее, чем он. Я боялся чего-то, чего – не знаю, но словно бы черная тень затмила от меня солнце.
Пока я молча стоял, из дворца вышел один из приближенных отца, вялый и медлительный.
– Царь Эгей, – сказал он, – я ищу тебя всюду. Юноши и девушки уже собрались на рыночной площади, и кормчий критского корабля говорит, что, если ты немедленно не придешь, он не станет дожидаться жребия, но сам выберет четырнадцать человек.
Отец мой отрывисто вздохнул и сказал негромко:
– Убирайся, дурак.
С недоуменным выражением на лице тот ушел. Мы же с отцом уже глядели друг на друга.
Наконец я сказал:
– Прости, отец. Я помешал, когда у тебя столько дел. Но скажи, ради чего ты умолчал об этом? – Он не ответил, но лишь провел рукой по лицу. Я продолжал: – Бежать через заднюю дверь… каким дураком я показался бы людям? Зевс Громовержец! Я – царь Элевсина, и даже надменные критяне не посмеют возложить на меня свою руку. Зачем мне прятаться? Я должен сейчас быть внизу в своем повседневном платье, тогда люди не подумают, что я пирую во время их скорби. К тому же мне нужно отослать домой спутников. Негоже, чтобы они шатались здесь, когда забирают афинских юношей. Подобные поступки порождают недоброжелательство. Где глашатай? Я хочу, чтобы их созвали сюда.
Но он безмолвствовал, и волосы на моей голове встали дыбом, словно у пса перед грозой.
– Как? – спросил я. – Что-то уже случилось?
Отец наконец ответил:
– Сейчас их уже нельзя созвать. Критяне явились раньше срока, и твоих людей согнали на площадь вместе со всеми остальными.
Шагнув вперед, я выпалил:
– Что?
Я сказал это громче, чем следовало бы. Кони шарахнулись, и я велел конюху увести их.
– Отец, – вырвалось у меня, – разве это справедливо? Я отвечаю за этих юношей перед своим народом. – Стараясь не кричать, я едва не шептал, не доверяя своему голосу. – Как ты смел скрыть это от меня?
– Ты слишком горяч, – отвечал он, – чтобы разговаривать с критянами во гневе.
Я видел, что слезы подступают к его глазам, и это почти сравняло нас.
– Однажды случилась стычка, и погиб один из критских царевичей.[77] Вот за это мы и платим дань. В следующий раз они пришлют сотню кораблей и опустошат землю. А что я могу сделать? Что я могу сделать?
Эти слова отрезвили меня. Я понял, что отец здраво судит обо мне.