– Тесей, это уж слишком!
– Почему? – спросил я.
– Ты, конечно, знаешь, что царь никогда не ночует вне дворца, – негромко буркнул он.
Я не придал значения его словам – так приятно было вновь ощущать себя мужем среди мужей. Чем на всей земле мог бы я оправдаться тогда перед Пиласом, не сделавшись посмешищем в глазах всех эллинов?
– Однажды все случается в первый раз, – отвечал я.
Биас глубоко вздохнул:
– Разве ты не понимаешь? Ты и без того рисковал жизнью, ослушавшись запрета повелительницы. Кроме того, ты убил свинью. И если теперь ты заночуешь в горах, она решит, что ты делишь ложе с женщиной.
Пусть из добрых намерений, однако же он зашел чересчур далеко.
– Есть вещи, которые мужу и жене надлежит решать между собой. Ты сказал, Биас, и я тебя выслушал. А теперь ступай помоги остальным.
Расставили вертела, разожгли трут. Сгустился вечер, и лощина наполнилась светом костра, словно чаша для жертвоприношения. Нам не хватало только вина, когда – о! – из нижней деревни явились мужи с полным мехом, чтобы отблагодарить нас за умерщвление Файи. Они смотрели на тушу, и я подумал: к ночи новость доберется и до Элевсина. Ну что ж, ни телку, ни корове судьбы своей не миновать.
Мясо поджарилось – как раз для наших острых зубов. Пилас делил со мной окованный золотом рог, остальные прикладывались прямо к меху. Все пели, эллины и минойцы подпевали друг другу. Мои парни сперва держались сдержанно, а потом разошлись; эллины сегодня, они трепетали перед завтрашним днем. И я сам испытывал то же чувство.
Шум становился все громче, и мы с Пиласом придвинулись друг к другу: настала пора для беседы. Ради нее я и убил Файю. Но теперь я ощущал собственную молодость сильнее, чем когда пронзал копьем дикую свинью. В Трезене я нередко помогал деду развлекать подобных мужей; в зале я был вежлив: подсказывал кифареду, какая хвала подобает какому гостю, или сам пел перед ними; водил их на охоту, приглядывал за тем, чтобы они развлеклись, но не погибли. А потом провожал гостей с подобающими дарами, после того как они завершали свои дела в верхних покоях. Я был мальчиком на побегушках у этих мужей. И, вспоминая прошлое, я услышал шепоток какого-то мегарийца:
– Царица стареет, а цари становятся все моложе. Дошло и до безбородого.
Эти слова сослужили мне хорошую службу: благородство заставило Пиласа, опасавшегося того, что я услышал неуместную речь, попросить меня рассказать о смерти Скирона. Так я сделал половину дела.
Когда песни возобновились, мы все еще разговаривали об Истме. Я сказал:
– Я в одиночку прошел этим путем и остался живым. Но теперь вместо Скирона разбойничает кто-то другой. Так будет до тех пор, пока дорогу не очистят по всей длине. А это дело не для одного мужа и даже не для одного царя. – Пение сделалось громким, вино вновь пустили по кругу, и я продолжил: – Но два царства справятся с ним.
Я заметил, как блеснули глаза Пиласа, но он был проницателен и к тому же прожил на свете на десять лет дольше меня.
– Это война! Но захотят ли ее элевсинцы? Что станет с их морской торговлей, если откроются сухопутные дороги?
Я покачал головой, поскольку заранее продумал ответ.
– Дорога проходит и через Элевсин. А значит, его жители получат возможность торговать и когда зима закроет морские пути. К тому же, – я улыбнулся, – их скот станет мирно жиреть, если некому будет покушаться на стада Мегары.
Пилас расхохотался; я видел, что он слушает меня как взрослого мужа, но слова слишком простые или опрометчивые заставят его потерять ко мне интерес.
Я произнес:
– Твоему отцу придется иметь дело с Ксанфом, братом царицы, а не со мной. В Элевсине все знают, что он воюет лишь ради поживы. Скажи ему, что у разбойников много добра, и он прислушается к твоим словам.
Пилас передал мне свой рог и сказал:
– Тесей, ты все прекрасно продумал. Скажи мне, а сколько тебе лет?
Я отвечал:
– Девятнадцать, – поскольку и сам теперь верил в это.
Поглядев на меня, он усмехнулся в бороду:
– О чем они думали там, в Элевсине? Хотели поймать оленя, а заполучили леопарда. Неужели они еще не поняли этого? Объясни мне, парень, зачем тебе все это? Что с тобой будет на следующий год в это самое время?
– Пилас, – отвечал я, – когда ты умрешь, для тебя сложат гробницу, облицуют ее тесаным камнем. Твой перстень останется на твоем пальце, и твой меч будет в твоих руках; твое лучшее копье ляжет рядом с тобой, и чаша для возлияний, и кубок, из которого ты пьешь в чертоге. Ну а через сотни лет, когда плоть твоя истлеет и кольцо ляжет на кость, старцы будут рассказывать внукам: «Вот стоит гробница Пиласа, сына Ниса; выслушай же повесть о его деяниях». И дитя это вырастет и передаст песню своему внуку, а тот – своему. В Элевсине же плоть мертвых царей разбрасывают по полям, как конский навоз, не удостаивая прославления даже имени. Кто же сложит мне эпитафию, если не я сам?
Он кивнул и сказал:
– Верно, это неплохая причина, – но не отвел от меня глаз, и я уже знал, о чем он собирается говорить. – Тесей, я прожил возле Элевсина почти тридцать лет. Я знаю, как выглядит муж, которому заранее известен конец его жизни. Покорность в крови землепоклонников; они – как птицы перед раскачивающейся змеей. Но если она попытается зачаровать леопарда, он ударяет первым.
Я выставил бы себя дураком, солгав столь проницательному мужу.
– В моем родном краю муж решает это собственной волей, – отвечал я и добавил: – Но свою судьбу я встречу в бою. Кто захочет жить без имени?
– Во всяком случае, не ты. Но если в бродило попала такая закваска, как ты, в Элевсине могут перемениться обычаи. Подобные события случались в дни наших отцов, и об этом сложены песни.
Слова его пробудили думы, дремавшие в моем сердце. Моя победа действительно открывала теперь дорогу новому, и я был еще чересчур молод, чтобы смолчать об этом. Я загляделся на огонь, и он промолвил:
– К тому же мы можем посчитать тебя беспокойным соседом.
Мне понравилась его откровенность. Мы понимали друг друга.
– Мы едим быка твоего отца, – отвечал я, – заслуженную мною награду. Я не знаю, кто из нас хозяин, кто гость, но очаг этот сдружил нас.
Светлые глаза Пиласа пытливо заглянули мне в лицо, а потом он взял мою руку и пожал ее.
Огонь угасал; алые угли подернулись серым пеплом, на котором мерцало теперь лишь несколько золотых искр, сытые псы глодали кости. Вокруг стало тихо, и мы разговаривали, пригнувшись друг к другу. Оглядываясь, я видел своих минойцев, то и дело проверявших недреманным оком, не собираемся ли мы заняться любовью.
Мы согласились начать войну осенью и не дожидаться весны; подобно мне самому, Пилас был из тех, кто не медлил с воплощением своих решений.
– Попроси своего отца, – произнес я, – сказать, что он, мол, слышал, будто Керкион знает путь через Истм. Мои молодцы не захотят плестись сзади.
Он рассмеялся и обещал мне это. А потом мы легли спать; я устроился на животе, потому что спина болела. На следующее утро мы отправились по домам; а Пилас подарил мне свой рог, поверху окованный золотом. Спутники мои косились на нас, явно подозревая, что заснули чересчур рано.
В Элевсин мы вернулись как раз после полудня. Я видел, как смотрят на нас люди, восхищаясь головой дикой свиньи, которую двое моих парней вздели на копья. Мне надоело скрывать свои поступки подобно нашкодившему мальчишке.
В дневном зале дворца царицы не оказалось; она явно только что вышла: старшая нянька еще оставалась там с детьми и челнок свисал с ткацкого станка. Я поднялся наверх и обнаружил, что дверь в спальню заперта.
Со вспыхнувшим лицом я отправился прочь. Молодость не позволяла мне легко принять подобную выходку. Мне казалось, все царство немедленно узнает, что супруга моя может выставить меня, словно раба. Постучав второй раз, я услышал за дверью смешок служанки, а когда отвернулся от двери, увидел, как двое оказавшихся рядом слуг поспешно прячут улыбку. В постели она относилась ко мне много серьезней.
Передо мной была лестница, поднимавшаяся на крышу. Я взбежал по ступеням и посмотрел вниз – на царский двор. До него было недалеко, и, кроме женщины, сушившей в дальнем конце одежды, я никого не заметил. Скользнул между зубцами верхней стены, повис и разжал руки, научившись этому с детства. Я не упал и только чуть подвернул лодыжку; от боли этой не захромал, но лишь сильнее закипел гневом. Подбежав к окну спальни, я отбросил занавеси и увидел ее в ванне.
На миг я вернулся на десять лет назад, вспомнив комнату моей матери: такая же служанка с заколками и гребнем, платье, оставленное на ложе, душистый парок, поднимавшийся над муравленой красной глиной. Кожа матери была белее, и духи ее пахли свежестью и весной, она была и моложе, только я не думал об этом, услыхав шипящее дыхание царицы и увидев ее лицо.
Однажды в детстве наставник выпорол меня, когда я случайно залетел в его комнату в тот самый миг, когда девушка из дворца отпустила ему пощечину. Досталось мне преизрядно. И теперь я вновь явился не вовремя: даже приготовленная диадема была выше той, которую она обычно носила. Согнув колени в ванне, она в упор глядела на меня. Лишенное притираний лицо покрывали капельки воды. Одну ногу она выставила, чтобы служанка могла привести в порядок ногти. Я видел: она отплатит мне за это.