Слова эти были предназначены и для ушей моих дядей; она при этом презрительно косилась в их сторону. Но их не прошибешь. Они, смеясь, разводили руками, - что, мол, могут поделать студенты, на стипендию не разгуляешься. Скопидомство и жестокость бабушки доходили до того, что она иногда кормить их не хотела. По вечерам, когда мы собирались на море, она находила сотни причин, чтобы оставить маму дома, но один взгляд отца решал все - и мы вместе отправлялись к морю, и хотя я не любила купаться в темноте, боялась Каспия, - все равно мне было хорошо. Я валялась на теплом песке и неотрывно смотрела на людей, которые, взявшись за руки, шли по лунной дорожке. Облитые мягким светом, они и сами казались сделанными из золота.
Есть такое выражение: тише воды, ниже травы. Я прожила на свете достаточно и могу сейчас сказать, что, пожалуй, не знаю человека тише другой моей бабушки, папиной мамы. Она была, мне кажется, даже тише и травы, и воды, и падающего снега. Ступала мягко, бесшумно. Очень любила природу, могла подолгу стоять около гранатового дерева и любоваться ярко-красными, как язычки пламени, цветами. Она готова была, кажется, жить здесь круглый год, но в гостях у нас бывала редко.
- Не люблю ее, - говорила она про мою бабушку, - на всех смотрит как на слуг. Все для нее рабы, исполнители ее желаний. Живет как-то не по-человечески.
Дед при этом уклончиво отводил глаза, опускал голову.
Жениться ему пришлось на той, с кем обручили его с детства, такова была воля старших. Совершив однажды ошибку, дед как мог тянул свою лямку и порой даже пытался оправдать свою жену, представить ее в лучшем свете. Помню, когда бабушка приходила к нам в дом, папина мать усаживала ее на самое почетное место, доставала свои лучшие варенья, старалась предупредить все ее желания, развеселить занятными историями... Но строгие, поджатые губы бабушки все равно выражали недовольство. Настороженные черные глазища ее цепко шарили по углам, будто она старалась за обычными словами уловить скрытый повод для недовольства. После ее ухода в доме на некоторое время воцарялась гнетущая тишина; хотелось избавиться поскорей от ее образа, от самой атмосферы, которая ее окружала.
- Тебе, - говорил дядя, обращаясь к деду, - надо за вредность молоко давать каждый день. Химическое предприятие, выпускающее ядовитые вещества, халва по сравнению с языком твоей старухи. Как ты столько лет ее терпишь?
Дед тихо смеялся, в уголках его глаз появлялись две влажные капельки, а я в это время думала: хорошо, что бабка этого не слышит, - такая всегда высокомерная, чванливая, заносчивая, а то бы, наверно, из ее темных, как колодцы, глаз посыпались искры. От краешков ее губ вниз тянулись морщины, придавая ее лицу застывшее выражение брезгливости, словно ей в рот положили что-то очень кислое. Мне так иногда хотелось увидеть ее улыбающейся, подобревшей. Но где там - разве дождешься...
Другая бабушка была такая мягкая, ласковая, приветливая, что достаточно было просто посмотреть на нее, чтобы стало светло на душе. Жаль, что она рано ушла из жизни, - за год до начала войны ее не стало. Ушла так же тихо, как и жила. Так улетают птицы. Однажды я видела, как догоняет стаю отставший журавль, и мне почему-то представилась моя добрая, милая бабушка. Улетела, исчезла, растворилась в мглистой дали.
Нет, не должен быть человек всегда добрым. Разве действенный протест против зла не есть само по себе добро? В детстве, конечно, я не могла додуматься до этого, но поведение деда, его покорность, неумение постоять за себя наполняли меня беспокойством. Теперь-то я знаю, именно он не только научил меня понимать добро, но и бороться со злом, хотя сам этого не умел.
Помню, как однажды бабушка страшно разозлилась. Причина была какая-то пустяковая.