Валька рывком распахнула дверь. Возле коровы под яркой голой лампочкой сидел мужчина в меховой безрукавке, бубнивший себе под нос что-то тихое и ворчливое. Он тотчас перестал работать, обернулся на шум и долгим взглядом уставился Вальке в лицо.
— Мне б переночевать… Можно?
Хозяин помедлил. Потом спросил:
— Откуда ж такая?
— С шоссе.
— На автобус, что ль, опоздала? А сама чья? Моховская? Совхозная?
— Приезжая.
— A-а… Ну, что ж, ночуй. У меня не тесно. Я сейчас тут быстро.
Он повернулся к корове, и опять все Валькино существо наполнили звенящие звуки. Она прислонилась к косяку и, прикрыв глаза, тянула в себя забытые запахи далекого дома. В углу, за щелястой загородкой покряхтывала свинья, ей возбужденно отзывался поросенок. Рядом с загородкой на насесте серыми комками сидели спящие куры. В другом углу сарая, за переборкой из сучковатого горбыля стояла рыжая с проваленной спиной лошадь.
Хозяин закончил дойку и, поднеся к двери подойник, опять поглядел на Вальку. Неожиданно его лицо стало строгим и, подойдя вплотную к девушке, он покачал головой:
— Эк, девка, досталось тебе: щеки-то — в белых пятнах! Да и нос вон тоже… Что ж ты это? Эх, вы, городские!.. Давай скорее в дом. Там в сенцах платок шерстяной — на стиральной машине или на вешалке. Натри щеки, пока кожу не станет драть… Чего стоишь-то? В дом иди, не заперто. Я тут скоро управлюсь. Захвати молоко, оставь там на веранде. Любишь парное? Ну, вот сейчас и поужинаем вместе. Давай, давай, бегом! Главное, три сильнее…
Валька сидела посреди комнаты на полированном мягком стуле и изо всех сил драила щеки и нос. Прямо перед ней, занимая половину стены, зевала отверстым устьем русская печь.
На веранде хлопнула дверь. Слышно было, как, погромыхивая ведрами, хозяин цедит молоко, кряхтя, обметает валенки, долго раздевается в сенях.
Когда он вошел в комнату, Валькино лицо уже обрело вид распаренной морковки. Хозяин придирчиво оглядел его и удовлетворенно качнул головой. Потом поставил на стол банку пенистого молока, достал из печи кастрюльку с супом, сковородку печеных яблок, чайник. Движения его были несуетливы, размеренны.
— Откуда эта печь у вас? — спросила Валька.
Хозяин улыбнулся и, похлопав по шершавому печному боку, охотно ответил:
— Лесничий наш — толковый мужик, спасибо ему, — когда этот кордон строили, привез откуда-то деда печника: вот он и сложил. И в лесничестве — русские печи. Все — лесничий, все он. Толковый мужик, толковый.
— Вы лесник?
— Ага, лесник.
— Я думала, лесники в лесу живут. Одни.
— Так в деревне-то лучше. Чего ж в глушь лезть? А лес он и так кругом. Весь свой обход под боком. Есть у нас, правда, кордон и в лесу. Один стоит. Но это — не дай бог. Я б не смог.
— А я бы смогла, — тихо сказала Валька.
Лесник хмыкнул.
— Вы, городские, все с причудами. Тут вон с Ленинграда дачники наехали. Купили дом брошенный — и целое лето жили. Надо же: за пятьсот верст на дачу ездить! Да и добираться-то как? Чудаки… Давай-ка — за стол. Поужинаем теперь. Скоро — кино по телевизору. Будешь смотреть? Ну, тогда поешь и ложись. Надо же, как заморозило тебя. Хочешь — здесь на диване, хочешь — в маткиной комнате на кровати. Матка-то в город подалась — к сестре. Припасы внукам повезла. А хочешь, на печку можно.
— Мне б на печку.
— То-то! На печи — совсем другое дело. Эх, перевелись они ноне. Мужики-то наши паровые котлы ставят. Чудаки…
Ели не спеша, молча. Хозяин деловито хлебал суп, заедая его толстенным куском хлеба с салом. К яблокам и чаю он принес банку меда.
— Последний год медком балуемся, — пожаловался он Вальке. — Пропали пчелы из лесничества. Хорошая была пасека. Клещ все семьи погубил.
Лесник включил телевизор и, забрав со стола кружку с чаем и политый медом кусок хлеба, пересел к нему.
— Слушай, а зовут тебя как? — спросил оттуда, прихлебывая из кружки.
— Валькой.
— Валентина, — поправил он, — Валька — это девчонка непутевая. А ты девка взрослая, справная. Ты — Валентина. Ну, а меня — Михаилом.
— Дядя Миша, значит, — в свою очередь поправила Валька.
Лесник помолчал. Потом сказал:
— Я в дядях-то Мишах еще успею походить. А пока время не вышло — Михаил. Не старый еще.
Валька в охотку сосала моченые яблоки с медом, запивала чаем. Потом не удержалась и налила себе еще молока. Пила с черным хлебом, сыто щурилась. Отвалилась от стола, с жадностью посмотрела на остатки еды. Убрала все обратно в печь, смела в ладонь крошки, вынесла молоко на веранду. Хозяин изредка поглядывал на нее, на то, как она ладно и быстро все делала.
— С матерью вдвоем живете? — спросила Валька, закрывая печь ставнем.
— Вдвоем, — нехотя ответил лесник.
Помолчали. В телевизоре Тихонов выстрелил в живот Дурову. Тот упал в озеро. Заиграла музыка и поехали титры. Хозяин переключил программу — там фильм еще не кончился.
— Жена моя в городе осталась, — сказал он. — Разошлись мы. — Помолчал и добавил: — Я ведь тоже в городе пожил. Семь годов. После армии шофером остался в Москве, женился.
При слове «шофер» Валька вздрогнула.
— Кем? — невольно вырвалось у нее.
— Шофером. В дальнобой ходил. Сначала на плече сидел Москва — Киев, а потом так — по Союзу. Собачья жизнь. Дома иной раз по два месяца не показывался. Вот, значит, баба моя и не вытерпела. Согрешила. А после развода я сюда вернулся. И чего я тогда в городе остался? Чудак был. Уж годов десять минуло, как вернулся.
Валька опасливо поглядела ему в затылок. Потом зевнула и полезла на печь. За занавеской на широкой печной спине было жарко и душно. От большого шуршащего матраца пахло сеном. У трубы лежала кошка, светила на Вальку глазами.
— Утром поеду на работу — захвачу тебя до шоссе. Как раз к автобусу поспеешь. Он тут два раза в день ходит, — донесся снизу голос Михаила.
— На какую работу? — сонно спросила Валька. — Разве лесники ходят на работу?
— А как же? В лесничество, каждый день — к восьми.
Он еще что-то объяснял, но Валька уже не слышала. Свернувшись на матраце калачиком, она спала.
Проснулась Валька от чьего-то прикосновения. В страхе вжалась в стену. Потом несмело протянула руку в темноту. Нащупала кошку. Вздохнула, улыбнулась. Потянувшись, выглянула в комнату. Там было тихо. В углу на телевизоре мерцали зеленым светом электронные часы. Лунные полосы тянулись на полу, ломались на столе и откидывали от него черную густую тень. Валька положила голову на руки и долго слушала теплую дремотную тишину дома.
Решению, которое пришло к ней в эту минуту, Валька не удивилась. Она будто ждала эту мысль. Ждала весь вчерашний день.
Решение это созрело в ней там, в хлеву, — когда она смотрела, как лесник доит корову, слушала возню поросенка, шумные вздохи лошади.
Оно затеплилось в ней давно — во второй или третий заезд к бабке с внучкой, когда Валька почувствовала, что может ходить по деревне спокойно, не сжимаясь внутренне от боязни грубого оклика, не прикрываясь напускной независимостью и безразличием. Идти — равной живущим вокруг. Когда узнали о ней правду и ей пришлось бежать, она бежала не из боязни попасть в милицию, а оттого, что уже никогда не сможет подойти к этим людям как своя. Бежала от взглядов в спину, старушечьих проклятий, мужских усмешек. И тогда та — уже жившая в ней — мысль неожиданно окрепла. Она еще не стала конкретным решением, не вылилась в понятную словесную форму, но уже забеспокоила, держа в напряжении, не отпуская больше в хмельное забытье.
И вот только сейчас, ночью, эта мысль проступила четко и до конца осознанно: она, Валька, едет домой. Будь что будет — она едет домой!
Конечно, жить там она не станет. Приедет, заберет документы и сразу — в Рязань. Никто там ее не знает и от дома недалеко. Поступит работать. Станет жить как все. Два раза в месяц получать деньги, ходить в магазины, в кино. Запишется в библиотеку. К ней будут приезжать мама с сестренкой, рассказывать поселковые новости. Город, наверное, изменился. Надо только забрать паспорт и аттестат.
Валька обняла кошку и, сунув лицо в ее теплую шерсть, тихо рассмеялась.
Михаил высадил Вальку на шоссе за десять минут до автобуса. С утра у него случилась неприятность: хорек задушил курицу, и потому Михаил был сумрачен и неразговорчив. Хмуро пожелав Вальке доброго пути, он тронул лошадь, и та с изматывающим душу скрежетом потащила окованные сани через асфальтовую полосу.
— Голосовать-то умеешь? — крикнул Михаил уже с той стороны дороги. — Остановки здесь нет. Голосовать надо.
— Справлюсь, — крикнула в ответ Валька и замахала ему на прощание.
Как только сани скрылись за поворотом лесной дороги, Валька принялась останавливать машины. На автобусе, конечно, было бы здорово, но деньги у Вальки кончились, шофер «Супера» укатил вчера не расплатившись, и потому об автобусе мечтать не приходилось. Про «Супер» она, впрочем, старалась не вспоминать. Это была последняя связь с прошлой жизнью, и Валька стремилась поскорее ее порвать.