– Господи, я же не хотел… совсем не хотел… как же это? – растерянно шептал царь, а сзади уже нарастал привычный шум: свист, гиканье, шорох сабель о ножны…
Царь медленно обернулся, и шум стих. Улыбался только румяный и лихой помощник Васька Грязной[80]. Предан, как пес, храбр, но туповат, туповат… а может, прикидывается только? Жаль, если так!
– Гойда[81], государь? – весело спросил Васька.
Царю сразу представился кровавый угар опричного веселья, разгромленный монастырь, кровь на снегу… Иван опустился на колени, обнял еще теплое тело Корнилия и тихонько, по-детски, заплакал.
* * *Черная змея, состоящая из тысячи с лишним всадников, скользила по снегу прочь от монастыря. Иван Васильевич, против обыкновения, ехал впереди, и никто не видел его изменившегося, помолодевшего лица. Впрочем, эта перемена держалась недолго. Как только перестал доноситься отзвук монастырских колоколов, Иван снова перебрался в середину колонны и милостиво позволил телохранителям взять себя в кольцо…
Глава 3 1579 год, Александрова Слобода
– Стой прямо, не гнись. Государю в глаза гляди, и чего спросит – отвечай без утайки. Врать не смей, сразу поймет!
– Гнуться и врать не обучен, – буркнул в ответ окольничий[82] Федор Нагой, недавно приехавший ко двору по царскому вызову прямо с войны. – А Ивана я знаю, и он меня должен помнить.
Ближний государев боярин, глава Аптекарского приказа[83] Богдан Яковлевич Бельский придирчиво изучал своего «выдвиженца», имя которого намеками и оговорками, якобы случайными, подсказал царю. Двор постепенно освобождался от опричной нечисти, пополнялся людьми толковыми, умелыми, следовательно, – не обученными «гнуться и врать». Это не было выздоровлением, до него еще было далеко, но страх, липкий и грязный страх, не дававший в присутствии Ивана Васильевича вздохнуть полной грудью, начинал понемногу выветриваться.
– Помнит, помнит… он никого не забывает, – ответил боярин.
– Ну, значит, так тому и быть: приму смерть. И так уж пережил многих…
– Невинных он больше не казнит, не бойся, – сухо сказал Бельский. – Теперь можно служить.
– Что так?
– Тут много чего накрутилось. Лекаря Бомелия[84] помнишь?
– Не к ночи будь помянут…
– Сварил его Иван, заживо.
– Как?!
– В масле. Приказал, конечно, сам не варил, он теперь этого не любит. Сбежать хотел колдун, уж и сокровища свои приготовил, да мимо Разбойного приказа не проехал, а там его живо так в котел с маслом и определили.
– Туда ему и дорога! – в сердцах сказал Федор Нагой.
– Аминь. Стольких людей этот злой колдун сгубил – пришел и его черед. Лекарства его помогать перестали, а государь наш болен, очень болен[85]. Я посмотрел запас зелий, оставшихся от колдуна, и велел все сжечь. Там, где ученый доктор Арнольд Линдсей[86] по крупинке на весах отмеривал, Бомелий ложками сыпал… Боль-то сначала отпустит, а потом хуже прежнего мучит, и не помогает ничего. А отрава копится, нутро разъедает, и уже не поймешь, что хуже – болезнь или лекарства[87].
Наши родные травки куда лучше, чем эти порошки немецкие!
– Я-то Ивану зачем понадобился, Богдан Яковлевич? Не в лекари же?
Бельский испытующе смотрел в лицо Федора Нагого. Разрядная книга[88], а не лицо, чуть не каждый год государевой службы отмечен! Следы обморожений – это пограничная служба в степи: зимний ветер там злой! Загар – оттуда же… а вот рубцы – это уже от польских мечей, с татарами редко до сечи доходит, они любят издали стрелами бить. Послужил государю Федор Федорович, что и говорить![89]
– Лекарей к государю больше не допущу, – мрачно сказал Бельский, – хватит с нас Бомелия. Ты мне нужен, мне, окольничий. Устал я, не могу больше один нести эту ношу, помогай.
– Не пойму что-то, куда ты клонишь?
– При государе надо быть неотлучно, и днем и ночью; людей подбираю самых верных, умных, и… храбрых. А где их взять?! Почти всех проклятая опричнина съела… Понимаешь, Иван встать пытается, а бес его держит, снова в грех кидает.
– И ты веришь, Богдан Яковлевич? Сколько уж раз государь овечкой прикидывался, а как все поверят, опять лютым волком оборачивался! Играет он с нами, как кот с мышами!
– Все, отыгрался наш кот! Страшно ему: боль терзает, смерть в лицо дышит, а там, за порогом смерти, ждет хозяин, хвостатый и с копытами! Встать пытается Иван, убежать от хозяина, а тот держит, не пускает…
Федор Нагой непонимающе уставился на боярина, и гнев, горький, бессильный гнев поднялся из его груди.
– Ладно, боярин. Пусть меня в масле сварят, как этого жалкого колдунишку немецкого, но скажу тебе правду, – прошептал Нагой, приблизив лицо вплотную к собеседнику. – Я в няньки к бесноватому не пойду, кровавые сопли его вытирать мне невместно! Друга своего, Мясоедова, чью жену царь над обеденным столом повесил, не забуду! Не забуду детишек новгородских! Боится хозяина? И поделом ему!
– Если бы нас всех судили по делам, ад бы переполнился, – грустно сказал Бельский. – Ты-от, по делам своим, чего заслуживаешь? То-то! Пожалей Ивана, Русь несчастную пожалей!
Бельский задумался, перебирая губами в нескончаемом внутреннем монологе.
– Ишь, что скажу? – вспомнил Богдан Бельский. – Государь мне сейчас благоволит, вотчину пожаловал – огромную! И не где-нибудь – под Тверью. Побывал я там: места хорошие, спокойные – захотелось терем себе поставить, семью туда перевезти.
– И что?
– «Что-что!», – сердито передразнил Бельский, – до сих пор ставлю! Мужиков нет! Шестая часть от доопричного осталась! Кто сбег, кто помер… Если завалящего какого оторвать от пашни – остатние перемрут! И это под Тверью! В Новгородчине так вообще один из тринадцати…[90]
– Не пойму я что-то, Богдан Яковлевич, – вздохнул Нагой. – Ты думаешь, я в ином государстве живу? Уж и забыл, как с поместий доход получают.
– Да кому они нужны, наши вотчины! – крикнул Бельский. – Русь погибает, да и погибла уже! Война двадцать с лишним лет длится, и конца ей не видно, а у поляков новый король, вояка, не чета прежнему[91]. Двинет полки – и нет нас, никого нет! Голыми руками возьмет! Царь нам нужен, умный, крепкий, добрый царь, словом, – Иван Васильевич в молодости, а другого и взять-то негде! Нам бы этого подживить немного, пусть хоть войну закончит, нас от свар удержит, а там…
Простой и честный ум воина уже понял приказ, который нельзя не исполнить, поэтому Федор Нагой не стал больше спорить, а сразу перешел к делу.
– Ладно, главная нянька Сопливого приказа, иду к тебе в подьячие. Давай, говори, чего делать надо.
Богдан Бельский вздохнул с облегчением и заговорил деловито:
– Ивана нельзя оставлять одного. Ни днем, ни ночью. Уходишь куда – вместо себя надежного человека оставляешь. Когда все спокойно, можешь выйти из покоев, но будь рядом, чтобы крик услышать. Как закричит – беги скоро, не мешкая!
– А чего он кричит-то? – робко спросил Нагой.
– А вот это ты слушай, внимательно слушай! Если говорит с кем-то, кого ты не видишь, а лицо при этом имеет человечье, ничего не делай. А как зарычит по-звериному, тут и подноси ему икону Пресвятой Богородицы… список с той, что два месяца назад чудесно в Казани явилась. Ладанку вот надень, мы в нее частицу мощей преподобного Сергия вставили… и молись.
– Как?
– А как можешь, только сердцем. Ничего, научишься. Мы тоже не сразу…
– Да… страшно тут у вас!
– Это тебе не татар крошить на границе! Я ж тебе сразу сказал: тут нужен храбрый человек. И помни главное. Бес, что в нашем царе сидит, может убить тебя. Не допускай этого, иначе вся работа насмарку. Ну, почти вся. Хорошо бы поститься тебе и чтобы домашние молитвой помогали… есть кому?
– Дочка, Машенька[92], – заулыбался окольничий, – сердечко у нее золотое!
Бельский как-то странно посмотрел на окольничего и невпопад пробормотал:
– Ладно… посмотрим. Потом. Ты в шахматы[93] играешь?
– Не, в тавлеи[94] только.
– Ничего, и шахматы освоишь. Пойдем в покои, князя Дмитрия отпустим. Он уж давно не отдыхал.
– Это какого ж князя Дмитрия?
– Хворостинина[95].
– Как?! И он в няньках?! Кому же тогда полки в бой водить? Бабкам-повитухам?
Бельский тяжело вздохнул и долгим, полным скрытой боли, взглядом впился в глаза окольничьего.
– Главный бой – здесь, – сказал он наконец. – Проиграем царя – все проиграем.
* * *Здоровенные рынды[96] у дверей царских покоев не шелохнулись при появлении Бельского и Нагого: видимо, были предупреждены. Двери открылись, как бы сами собой, и пришлось шагать внутрь без всякой подготовки. Федор Федорович мысленно произнес краткую молитву Животворящему Кресту.