— Если он неподалеку, тогда есть смысл дождаться его в лагере, — возразил полковник Сапега [24],?командовавший небольшим польско-литовским отрядом ополченцев.
— Не слышу вашего ответа, господин Чарнецкий, — настаивал на своем командующий, стараясь не тратить времени на полемику с Шембергом и Сапегой.
— Пока что мы должны учиться вести себя так, как ведет себя Хмельницкий. И напрасно вы считаете, что он готовится к бою. По-моему, наоборот, хочет, чтобы мы привыкли к его появлению перед нашим лагерем и смирились с ним. Он ждет тех самых выстрелов из орудий, без которых не может обойтись наш с вами польский гонор. А после этого приблизится к нам на расстояние пистолетного выстрела, храбро взберется на вал и предложит перемирие. Предложит, сжалившись над нами, с истинно церковным великодушием великого полководца.
Они стояли у самого вала, на возвышенности, на которой, за редутами, находилось пять мощных орудий, готовых разметать любой строй. И не будь рядом Чарнецкого, генерал Потоцкий давно разразился бы несколькими залпами.
— Пальните же, пальните, ваша светлость, — уступил его душевным терзаниям полковник. — Иначе нам еще долго не вывести их гетмана из состояния этой военно-иезуитской пытки.
Саксонцы тотчас же пожертвовали несколькими ядрами, уложенными у позиций по обе стороны от холма, однако на Хмельницкого они не произвели абсолютно никакого впечатления, хотя кто-то из его свиты был убит, кто-то ранен. Зато, как только орудия умолкли, гетман спустился с холма и, сопровождаемый свитой из двадцати офицеров и стольких же недавно перешедших на его сторону украинских драгун, не спеша направился прямо к тому месту, где стояло командование польского корпуса. Потоцкий и Чарнецкий многозначительно переглянулись. Но Потоцкий — растерянной, а Чарнецкий — иронично-победной улыбкой, которой хотел напомнить, сколь удачно ему удалось спрогнозировать поведение казачьего гетмана.
— Разрешите вновь ударить, господин генерал, только теперь более прицельно, — появился рядом с Потоцким капитан бомбардиров.
— Раньше нужно было «прицельно», — зло проворчал тот.
— Для поражения любой цели нужна пристрелка, — объяснил ему артиллерийский офицер. — Мы ее произвели, теперь позвольте ударить залпом.
— Вы же видите, что командующий казаков идет к нам как парламентер, — процедил «польский Македонский». — Или вам такое понятие не знакомо?
Метрах в ста от лагеря Хмельницкий движением руки остановил свою свиту и охрану, а сам еще больше приблизился к валу. Теперь его мог поразить любой поляк, у которого сдали бы нервы или который бы решился выстрелить в гетмана, не имея на то позволения своего командующего. И Потоцкий признал, что нужно обладать истинно иезуитским хладнокровием и верой в свою судьбу, чтобы столь отважно и безоглядно рисковать собой.
— Я вижу перед собой командующего войсками, генерала Стефана Потоцкого? — спросил Хмельницкий по-польски.
— Он перед вами, — ответил Чарнецкий, видя, что с ответом молодой граф Потоцкий не спешит.
— Я уже посылал своих парламентеров. Поскольку их миссия не удалась, теперь, как видите, явился лично. Хочу подтвердить, что не желаю проливать кровь ни польских воинов, ни своих казаков.
— Если вы этого не желаете, — с презрением ответил Потоцкий, — так уведите свою взбунтовавшуюся голытьбу, сложите оружие и заставьте старшин вновь присягнуть на верность королю.
— Вы уверены, что имеете право диктовать условия нашего перемирия? Вы действительно уверены в этом?! В таком случае то ли я совершенно не смыслю в военном деле, то ли вам известно нечто такое, чего не могут знать мои полковники. Постарайтесь убедить меня в этом.
Прежде чем ответить, Потоцкий вопросительно взглянул на Чарнецкого, затем на Сапегу, раздраженно повертел головой, словно пытался унять зубную боль, и только потом ответил:
— Я предлагаю вам и вашему войску сложить оружие, — в голосе его зазвучали металлические нотки. — Причем сделать это немедленно. В присутствии своих офицеров я обещаю, что добьюсь от коронного гетмана и короля, чтобы ни вы, полковник войска реестрового, ни ваши офицеры казнены не были. Это все, что могу обещать.
Ответ показался Хмельницкому слишком резким и неуважительным. Так мог отвечать только полководец, чувствовавший явное превосходство своей армии. Но Стефан Потоцкий не был тем военачальником, который способен привести сейчас армию к подобному превосходству, и гетман прекрасно понимал это. Единственным проявлением его достоинства стало то, что блефует он уверенно.
— То есть я понял, я почти уверен, что вы согласны на переговоры! — предельно вежливо произнес гетман, загнав польских командиров этой своей «уверенностью» в тупик. — Это обнадеживает всех нас! Но поскольку еще никому не удавалось договориться о таком важном деле, стоя по разные стороны артиллерийского вала, будет куда разумнее, если вы пришлете своих офицеров на переговоры. Думаю, мы договоримся быстро.
С минуту Хмельницкий молчаливо ждал ответа, потом развернул коня и не спеша направился в сторону ожидавшей его свиты. Но вскоре вновь остановился.
— Господин гетман, наш парламентер определен! — услышал он голос Чарнецкого. — Я готов вступить с вами в переговоры!
От Хмельницкого не ускользнуло, что полковник вызвался идти на переговоры, не ожидая решения Потоцкого. Но граф не возражал.
— Тогда прошу! Стол в моей ставке уже накрыт!
Приблизившись к Хмельницкому, полковник представился и заявил, что имеет полномочия вести переговоры от имени командующего корпусом графа Стефана Потоцкого.
— Вы храбрый и мудрый человек, полковник, — признал гетман. — Я немного знаю вас, мы встречались в Варшаве, на приеме во дворце Потоцких.
— Да-да, припоминаю. Это произошло сразу же после вашего возвращения из турецкого плена, когда вас произвели в полковники.
— Мне почему-то хотелось, чтобы человеком, с которым выпадет вести эти трудные переговоры, оказались именно вы.
Он не льстил. Усомниться в искренности сказанного было почти невозможно. Перед Чарнецким предстал уставший, преисполненный миролюбия полководец, ясно осознавший всю бессмысленность той бойни, которую они здесь затевают.
— А все шло к тому, что отправиться к вам должен был я. — Они выглядели почти ровесниками, оба немало повоевали, и Чарнецкому казалось, что найти общий язык будет не так уж трудно. — На каких условиях вы готовы снять блокаду нашего лагеря?
— Они будут предельно простыми и абсолютно приемлемыми.
— Такого не бывает.
— Сейчас вы в этом убедитесь.
— Если это произойдет, мы удивим не только всех тех, кто ждет спасения по ту сторону вала, но и всех, кто знаком с историями войн, — все же не поверил ему полковник.
Однако иронии Хмельницкий постарался не заметить. Он многое научился не замечать, обращая при этом внимание на то, о чем говорило поведение человека, снисходящего в разговоре с ним до иронии. Пройдет не более года, и поляки сумеют убедиться, что в этой манере поведения гетмана заключен один из главных постулатов его дипломатического величия.
— Жду ваших условий.
Гетман благодушно взглянул на поднимавшееся к зениту солнце, вздохнул, как может вздыхать только человек, убежденный в том, что лучшая половина дня прожита в исключительно праведных трудах, и произнес:
— Зная, господин полковник, какой голод вы терпите в своем лагере, я проявил бы полное неуважение к вам, не пригласив отобедать вместе со мной и моими полковниками. Во-первых, за столом переговоры пойдут проще, а главное, мои аскеры смогут присутствовать при них и сами формировать условия перемирия, которые им же придется выполнять.
Чарнецкий глотнул запекшуюся слюну и, оглянувшись на томящийся в жажде и голоде лагерь, с благодарностью согласился.
Часть вторая Путь воина
1
Над станами врагов взошла теплая, напоенная степными ароматами ночь, а застолье в огромном штабном шатре Хмельницкого все продолжалось и продолжалось. Все это время Чарнецкий сидел, удрученный обилием пищи и напитков, которое могли затмить лишь учтивость и искренность казачьих полковников. Хмельницкий давно удалился на покой, однако его полководцы продолжали осаждать и услаждать польского парламентера, превращая свой пир среди чумы в не предвиденную никакими святыми писаниями тайную вечерю Иуды.
Чарнецкому все еще казалось, что в конце концов он мог бы подняться и уйти. Он — парламентер, и никто не волен удерживать его в стане врага дольше того, чем он пожелает оставаться в нем. Полковник даже несколько раз порывался сделать это, но затем легко поддавался на уговоры офицеров Хмельницкого, поскольку не представлял себе, как это он — сытый и пьяный — сможет предстать перед командующим, перед всем изголодавшимся лагерем абсолютно ни с чем.