Баронесса сказала мне, что я могу представить ей своих друзей, если они у меня есть, и, посоветовавшись с Кампиони, я привел туда Аффлизио, барона Вайса и самого Кампиони, который, будучи танцором, не нуждался ни в каком титуле. Аффлизио играл, сорвал банк, много выиграл, и Трамонтини представил его своей жене, которая представила его, в свою очередь, своему принцу Сакс-Хильбургхаузен. Это тогда Аффлизио начал свою головокружительную карьеру, которая так плохо закончилась двадцать пять лет спустя. Трамонтини стал его компаньоном в больших игровых баталиях, которые протекали так удачно, что его жена уговорила герцога присвоить Аффлизио звание капитана на австрийской службе. Это произошло довольно скоро, так как три недели спустя я увидел его уже в униформе. К моменту моего отъезда из Вены у него было уже сто тысяч флоринов; императрица любила игру, император тоже — но при этом не любил понтировать. Он предпочитал держать банк. Это был хороший принц, великолепный и экономный, я видел его в императорском величии и поражен был, видя его одетым по испанской моде. Мне показалось, что я вижу Карла V, который ввел эту моду, и она еще сохранялась, несмотря на то, что после него ни один из императоров не был испанцем, и что Франц I не имел ничего общего с этой нацией. Я наблюдал такое, но с большим основанием, в Варшаве при коронации Станисласа Августа Понятовского, имевшего каприз также одеться по-испански. Это одеяние заставило прослезиться старых придворных, но они должны были проглотить пилюлю, поскольку при русском деспотизме им ничего другого не оставалось, как думать про себя. Император Франц I был красив, и я видел, как его лицо было радостным, даже когда он еще не был монархом. Он во всех отношениях подходил своей жене, он не мешал ей быть щедрой, поскольку она не играла и тратила не более, чем несколько монет, и он допускал, чтобы она обременяла государственную казну, потому что обладал уменьем бывать самому ее кредитором. Он поощрял коммерцию, поскольку собирал в свои сундуки значительную часть того, что производилось. Он также был галантным, и императрица, заявляя, что он хозяин, закрывала на это глаза. Возможно, она не хотела, чтобы свет знал, что ее прелести не удовлетворяют темперамент ее супруга, тем более, что весь мир любовался красотой ее многочисленного семейства. Я видел всех ее прекрасных эрцгерцогинь, кроме первой, и не видел ни одного отпрыска мужского рода, кроме ее старшего, физиономию которого счел несчастливой, вопреки противоположному мнению аббата Гроссететэ, который претендовал также на роль физиономиста.
— Что вы там видите?
— Я вижу на ней самомнение и самоубийство.
Я угадал, поскольку Иосиф II кончил самоубийством; и хотя он и не имел такого умысла, но, тем не менее, убил себя сам. Самомнение было причиной того, что он этого не предвидел. То, что он думал, что знает, и что на самом деле не знал, сделало бесполезным то, что он знал, и знания, к которым он стремился, искажали то, что он знал на самом деле. Он любил разговаривать с теми, кто, ослепленные его рассуждениями, не знали, что ему ответить, и звал педантами тех, кто верными суждениями опровергали его. Он мне говорил в Лаксембурге семь лет назад по поводу кого-то, кто потратил состояние, чтобы купить почетный титул, что презирает всех, кто их покупает. Я ответил, что следует презирать прежде всего тех, кто их продает. Он отвернулся от меня и не счел более достойным слушать его голос. Его страстью было, когда смеялись, хотя бы про себя, над тем, что он рассказывал, потому что он говорил красиво и занятно разукрашивал обстоятельства дела, и считал слабыми умом тех, у кого его шутки не вызывали смеха. Это были как раз те, что понимали их лучше, чем остальные. Ему больше нравились рассуждения Брамбила, который оправдывал самоубийство, чем других врачей, которые говорили о principiis obsta [54]..Никто не мог оспорить его отвагу. Что касается искусства управления, он его не знал, потому что не имел никакого представления о людском сердце, не мог ни скрыть, ни сохранить секрет, он демонстрировал удовольствие, которое испытывал от наказания, и он не научился управлять своей физиономией. Он пренебрегал этим искусством до такой степени, что когда он видел кого-то, кого не знал, он корчил гримасу, делавшую его очень некрасивым, в то время, как мог бы замаскировать ее лорнетом, потому что этой гримасой он как бы говорил: «Что это за явление?».
Этот государь был поражен жестокой болезнью, хотя она и оставила ему возможность мыслить вплоть до самого конца, и перед тем, как его убить, дала понять, что смерть неотвратима. Он должен был иметь несчастье раскаяться во всем, что сделал, и другое — не иметь возможности это исправить, частью потому, что это невозможно, а частью — потому что посчитал, что тем самым себя бы обесчестил, поскольку сознание своего высокого рождения должно было всегда оставаться в его душе, пусть и изнемогающей. Он испытывал бесконечное уважение к своему брату, ныне правящему после него, и в то же время он не находил в себе силы следовать его советам. Обладая душевным величием, он щедро вознаградил врача, человека большого ума, который выдал ему смертельный диагноз, но по слабодушию он за несколько месяцев до того платил врачам и шарлатанам, которые уверяли его, что он здоров. Он имел также несчастье сознавать, что о нем не будут жалеть — это прискорбная мысль. Другое несчастье было то, что он пережил смерть эрцгерцогини своей племянницы. Если бы те, кто его окружал, действительно его любили, они должны были бы скрыть от него эту новость, потому что он уже отходил и был бы не в состоянии наказать за эту сдержанность как за бестактность, но они побоялись, что наследник не будет щедр к знатной даме, получившей в результате сто тысяч флоринов. Леопольд никого не разочаровал.
Очарованный пребыванием в Вене и удовольствиями, которые я получал от прекрасных фрау, с которыми я там познакомился у баронессы, я подумывал уже уезжать, когда на празднестве по случаю свадьбы г-на графа Дураццо встретился с г-ном Вайс, и он пригласил меня на пикник в Шонбрун. Мы отправились туда, и я там развлекся всеми способами, но вернулся в Вену с таким сильным несварением, что двадцать четыре часа находился на краю могилы. Я употребил последние остатки своего разума, чтобы спасти себе жизнь. У моей кровати находились Кампиони, у которого я жил, г-н Рокендорф и Саротен. Этот последний, питавший ко мне сильную привязанность, привел врача, несмотря на то, что я объяснил, что никого не хочу. Этот врач, собираясь проявить деспотизм своей профессии, послал за хирургом, и они хотели пустить мне кровь, без моего согласия и вопреки мне. Будучи полумертвым, уж не знаю, благодаря чему, я открыл глаза и увидел человека с ланцетом, который собирался проткнуть мне вену. Нет, нет, — сказал я и, беспомощный, убрал руку, но палач не унялся, и, поскольку врач собирался подарить мне жизнь вопреки мне, я увидел вновь мою руку схваченной. Я быстро схватил один из двух пистолетов, лежащих на моем ночном столике, и разрядил его в того, который счел себя обязанным повиноваться врачу. Пуля встрепала его волосы, и этого оказалось достаточно, чтобы заставить уйти хирурга, врача и всех остальных. Только служанка меня не покинула и дала мне воды, когда я ее попросил, и через четыре дня я был вполне здоров. Вся Вена узнала эту историю, и аббат Большая Голова заверил меня, что если бы я его убил, мне ничего бы не было, потому что два сеньора, присутствовавших там, засвидетельствовали бы, что он хотел пустить мне кровь насильно. Кроме того, мне передавали, что венские врачи говорили, что если бы мне пустили кровь, я был бы мертв. Правда, я должен был теперь остерегаться заболеть, так как ни один врач не осмелился бы нанести мне визит. Это приключение наделало шуму. Я пошел в Оперу, и множество людей захотели со мной познакомиться; на меня смотрели как на человека, который защитился от смерти, выстрелив в нее из пистолета. Художник-миниатюрист по имени Марол, мой друг, умер от несварения, потому что ему пустили кровь, в то время как мне было ясно, что для излечения от этой болезни ему нужно было только пить воду и сохранять спокойствие. Бывает, что в состоянии упадка сил не можешь объясниться. Нет желания сблевать, потому что рвота не приносит исцеления. Я никогда не забуду словечка, вылетевшего изо рта человека, который никогда такого не говорил; это был г-н де Мезонруж, которого везли домой, умирающего от несварения. Скопление экипажей около больницы Пятнадцать-Двадцать (венская больница) заставило его кучера остановиться. К его коляске подошел нищий и попросил милостыни в один су, сказав, что умирает от голода. Мезонруж открыл глаза, посмотрел на него и сказал:
— Ну, тебе и везет, мошенник!
В то время я познакомился с миланской танцовщицей, которая понимала в литературе и была, кроме того, мила. У нее собиралась хорошая компания. Я познакомился там с графом Кристофом Эрдеди, любезным, богатым и благородным, и с принцем Кински, блестящим шутником, имевшим все качества Арлекина. Эта девица, которая, думаю, еще жива, внушила мне любовь, но напрасно, потому что сама была влюблена в танцора, прибывшего из Флоренции, которого звали Анжиолини. Я строил ей куры, но она пренебрегала мной. Девица из театра, влюбленная в кого-то, непобедима, по крайней мере, если не прибегнуть к силе золота. Я не был богат. Несмотря на это, я не терял надежды и продолжал туда ходить, мое общество ее развлекало, потому что она показывала мне письма, которые писала, и я добавлял им красоты; в то же время, сидя около нее, я наслаждался красотой ее глаз. Она показывала мне письма своего брата, который был иезуит и проповедник. Некто написал ее портрет в миниатюре, где она была изображена в разговоре; накануне моего отъезда, раззадоренный, что не смог ничего добиться от этой красотки, я решил украсть ее портрет, слабое утешение для несчастного, который не смог получить оригинал. В день, когда я получил от нее отставку, я взял незаметно портрет и положил в карман. На другой день я уехал в Пресбург, куда меня пригласил барон Вайс на пикник в компании с двумя фрау. Мы сошли с коляски в какой-то гостинице, и первая персона, которую я заметил, был шевалье де Тальвис, тот самый, что вынудил меня нанести ему удар шпаги в Этуаль, в тот день, когда я приписал слово «лябр» к фамилии «Конде» на квитанции жены швейцарца в Тюильери. Увидев меня, он приблизился и сказал, что я ему должен реванш. Я ему ответил, что никогда не покидаю одно развлечение ради другого, и что мы увидимся позже.