Я ответил, что, кроме него, никто не сможет это сделать. Я спросил, трудно ли даются ему его прекрасные стихи, и он показал мне четыре-пять страниц, испещренных помарками, в старании довести до совершенства четырнадцать стихов. Он заверил меня, что никогда не мог сделать больше этого в один день. Он поведал мне истину, которую я и сам знал, что стихи, которые стоят наибольших трудов поэту, несведущему читателю кажутся ничего для поэта не стоящими. Я спросил у него, какую из своих опер он любит больше всего, и он ответил, что это Attilio Regolo[50], и добавил:
— Ma questo non vuol già dire che sia il migliore[51].
Я сказал, что в Париже перевели все его произведения на французский язык прозой, и что издатель на этом разорился, так как их невозможно читать, и что это показывает силу его прекрасной поэзии. Он ответил, что другой глупец разорился в прошлом веке, переведя французской прозой Ариосто, и что он очень смеется над теми, кто считал и считает, что прозаическое произведение может иметь право называться поэзией. Что касается его ариетт, он сказал, что каждую писал, переложив ее самостоятельно на музыку, но обычно никому не показывает свою музыку, и смеется над французами, которые полагают, что можно приспособить слова к музыке, написанной заранее. Он привел следующее очень философское сравнение:
— Это, — сказал он, — как если бы сказали скульптору: вот кусок мрамора, сделайте мне Венеру прежде, чем проясните себе ее черты.
С большим удивлением я встретил в Императорской библиотеке г-на де ла Хэйе с двумя поляками и молодым венецианцем, которого отец отдал ему для воспитания. Я снова обнял его. Я полагал, что он в Польше. Он сказал, что в Вене по делам и что вернется в Венецию летом. Мы обменялись визитами, и когда я сказал, что у меня нет денег, он одолжил мне пятьдесят цехинов. Новость, которую он мне сообщил, и которая доставила мне большое удовольствие, была о его друге бароне де Бавуа, который теперь был лейтенант-полковником на венецианской службе. Ему повезло стать генерал-адьютантом при г-не Морозини, которого, по его возвращении из посольства во Франции, Республика назначила комиссаром по вопросу границ. Я был рад видеть счастье тех, кто должен был считать меня первым автором их удачи. Я убедился в Вене, без всякого сомнения, что де ла Хэйе был иезуитом, но не стал с ним об этом говорить.
Не зная, куда пойти, и желая развлечься, я пошел на репетицию в оперу, которая должна была открыться после Пасхи, и встретил Бодэна, первого танцора, который женился на ла Жофруа. Я видел их обоих в Турине. Я встретил там также Кампиони, мужа прекрасной Анчиллы, который мне сказал, что они развелись, потому что она его опозорила. Кампиони был великий танцор и великий игрок. Я поселился вместе с ним.
Все в Вене было прекрасно, много золота и много блеска, но большие затруднения для тех, кто предан Венере. Мерзкие шпионы, называемые комиссарами нравственности, были жестокими палачами всех красивых девиц; императрица обладала всеми добродетелями, кроме одной — терпимости — в том, что касалось незаконной любви между мужчиной и женщиной. Эта великая монархиня, очень религиозная, абсолютно ненавидела смертный грех и, стремясь заслужить божье благословение за его искоренение, не без основания считала, что его следует пресекать в каждом отдельном случае. Взяв в свои монаршие руки список того, что называют смертными грехами, она обнаружила, что их насчитывается семь, но решила, что может закрыть глаза на шесть из них, но разврат представился ей непростительным, и против него обратила она весь свой гнев. Не против Гордыни, на которую, говорила она, дает ей право титул. Скупость ужасна, но если приглядеться, она может представиться экономией. Что касается Гнева, то это болезнь, приступы которой — греховны, но убийство наказывается смертью. Чревоугодие сойдет за добродетель в хорошей компании, его можно трактовать как любовь к лакомствам, оно связано с хорошим аппетитом. И тем хуже для тех, кто умирает от расстройства пищеварения. Зависть всегда отрицается, а Лень бывает наказана заботами. Но Невоздержанность непростительна. Мои подданные, говорит императрица, вольны находить красивыми всех женщин, какие кажутся таковыми, а женщины пусть делают все, что могут, чтобы стать такими; можно сколько угодно желать друг друга, я не могу им в этом помешать; но я не потерплю недостойного акта, ведущего к удовлетворению этого желания, хотя и неотделимого от природы человеческой и являющегося причиной воспроизводства рода людского. Пусть женятся, если хотят иметь это удовольствие, и да погибнут все, кто хочет получить его за свои деньги, и я отправляю в Темишоар [52] всех несчастных, которые живут за счет своих прелестей. Я знаю, что этот грех извинителен в Риме, как говорят, чтобы помешать распространению содомии, инцестов и адюльтеров, но у меня другой климат, у моих немцев нет черта в теле, как у этих итальянцев, у которых к тому же нет того выхода в бутылке, который есть здесь; но впрочем, серьезные беспорядки возникают и здесь, и когда я узнаю, что некая женщина неверна своему мужу, я велю ее также запереть, хотя и говорится, что муж единственный хозяин своей жены. Это не может служить доводом в моем государстве, потому что мужья здесь слишком апатичны. Я предоставляю кричать сколько угодно фанатичным мужьям, что, наказывая их жен, я их позорю. Разве они не позорят себя сами?
— Но Мадам, позор возникает из-за огласки, и, к тому же, вы можете обмануться.
— Замолчите!
От этой жестокой максимы, происходящей из единственного недостатка, имеющегося у великой Марии-Терезии sub specie recti [53], происходят все несправедливости и вымогательства, которые творят палачи — комиссары нравственности. На улицах Вены хватают и отводят в тюрьму в любое время дня всех девушек, которые ходят в одиночку по своим делам, может быть и вполне порядочным. Но как можно узнать, что эти девушки идут доставить кому-то наслаждение, либо сами ищут наслаждения? За ними издалека следят шпионы, которым платят пять центов, и они не одеты в униформу. Если девушка входит в дом, шпион, не зная, на какой она идет этаж, ждет внизу и хватает ее, чтобы узнать, к кому она ходила и что делала, и при малейшей неясности в ответах палач отводит ее в тюрьму, первым делом забирая все ее деньги и украшения. В Леопольдстате в суматохе некая незнакомая мне девушка, спасаясь, сунула мне в руку золотые часы, которые, как она предвидела, у нее отберут те, кто отводил ее в Стокхаус (тюрьму) . Месяц спустя я их ей вернул, выслушав ее историю и то, с помощью каких жертв она была избавлена от наказания. Все девицы, ходящие по улицам Вены, должны были держать в руках четки. Их нельзя было арестовать с первого раза, так как они говорили, что идут в церковь, и Мария-Терезия могла в этом случае наказать комиссара. Вена была настолько отягощена этими канальями, что человек, захотевший помочиться, должен был искать место, где никто не мог его видеть. Я был однажды поражен, оказавшись прерван за этим занятием неким оборванцем в круглом парике, который угрожал арестовать меня, если я немедленно не прекращу это.
— Почему, скажите пожалуйста?
— Потому что слева от вас женщина в окне вас видит.
Я смотрю и действительно вижу на четвертом этаже лицо женщины в окне, которая с помощью лорнета могла бы увидеть, еврей я или христианин. Я, смеясь, пообещал исполнить требование; когда я рассказывал эту историю всем, никто не находил ее редкой.
Я отправился в Экревисс обедать с Кампиони у табльдота и был удивлен, увидев там кадета Пепе, которого узнал во время моего ареста в испанской армии, затем в Венеции, потом в Лионе, под именем дона Джузеппе Маркати. Кампиони, который был его товарищем в Лионе, обнял его, поговорил с ним и сказал мне, садясь за стол, что этот месье вернул себе свое настоящее имя, и что его зовут граф Аффлизио. Он сказал мне, что после обеда организуют банк фараон, к чему я не проявил большого интереса и, соответственно, уклонялся от игры. Они настаивали. Составили банк, Аффлизио выиграл, капитан Беккариа швырнул ему карты в лицо, но Аффлизио благоразумно оставил это без внимания. Мы пошли в кафе, Аффлизио, Кампиони и я, с офицером добродушного вида, который поглядывал на меня с улыбкой, но не нарушая приличия.
— Я смеюсь, потому что вы меня не узнаете.
— Нет, месье, но я припоминаю.
— Восемь лет назад я отвел вас по приказу принца Лобковиц к воротам Римини.
— Вы барон Вайс.
— Точно.
Он обменялся со мной изъявлениями дружбы и обещал представить мне все удовольствия Вены, насколько это от него зависит. Соответственно, он представил меня вечером некоей графине, где я познакомился с аббатом Теста Гросса по прозвищу Большая Голова, который был министром герцога Моденского и хорошо известен при дворе, потому что именно он организовал брак эрцгерцога с м-м Беатрис д'Эсте. В этой компании я познакомился с графом де Рокендорф и графом Саротен и несколькими фрау, в том числе с одной баронессой, которая вела веселую жизнь, но имела и другие достоинства. Мы ужинали и меня называли бароном; я безуспешно говорил, что не имею никакого титула, но мне отвечали, что я должен представлять что-то из себя в этом обществе, и не могу быть меньше чем бароном, и должен согласиться на это, если хочу быть в Вене как-то принят. Я согласился. Эта баронесса с непринужденным видом дала мне понять, что я в ее вкусе и что она благосклонно примет мое общество; я нанес ей визит на следующий день: она сказала мне приходить вечером, если я люблю игру; я узнал там некоторых игроков. Я узнал Трамонтини, с женой которого по имени мадам Теси был знаком. В этом доме я познакомился с тремя-четырьмя фрау, которые, не боясь никаких комиссаров по нравам, предавались любви и, не опасаясь ущерба для своей чести, принимали за это деньги. Открыв для себя преимущества этих девиц, я убедился, что комиссары являются помехой только для тех, кто не ходит в хорошие дома.