Мы заночевали в Фонтенбло и, за час до прибытия в Париж, увидели берлину, приехавшую оттуда.
— Вот моя мать, — воскликнул Баллетти, остановитесь, остановитесь.
Мы вышли и, после обычных нежностей между матерью и сыном, он меня представил, и мать, знаменитая актриса комедии Сильвия, сказала мне приветливо:
— Надеюсь, месье, что друг моего сына соблаговолит отужинать с нами сегодня вечером.
Сказав это, она снова уселась в свою коляску вместе с сыном и дочерью, которой было девять лет. Я поднялся в свою гондолу.
По приезде в Париж, я встретил слугу Сильвии с фиакром, в который он все погрузил и отвез меня в жилье, которое я нашел весьма удобным. Перенеся туда мой багаж и все мое имущество, он отвел меня к хозяйке, обитавшей в полусотне шагов оттуда. Баллетти представил меня своему отцу, Марио, встающему после болезни. Имена Марио и Сильвия были их сценические имена, под которыми они выступали в комедиях. Французы никогда не дают итальянским комедиантам вне дома других имен, кроме тех, под которыми их знают по театру. «Добрый день, месье Арлекин, добрый день, месье Панталон», — говорят в Пале-Рояле тем, кто играет этих персонажей.
Глава VIII
Мое ученичество в Париже. Зарисовки. Странности. Тысяча вещей.
Сильвия отпраздновала приезд своего сына, созвав к себе на ужин своих родственников. Я был счастлив, что, приехав в Париж, смог с ними познакомиться. Марио, отец Баллетти, не вышел к столу, поскольку выздоравливал, но я познакомился с его старшей сестрой, сценическое имя которой было Фламиния. Она известна в области литературы, благодаря нескольким переводам; но мне особенно захотелось познакомиться с ней поглубже из-за истории, известной всей Италии, о пребывании в Париже трех знаменитых людей. Это были маркиз Мафиеи, аббат Конти и Пьер-Жак Мартелли. Они стали врагами, как говорят, из-за того, что каждый претендовал на благосклонность этой актрисы, и, как люди ученые, они сражались на перьях. Мартелли создал сатиру на Мафиеи, которого по анаграмме назвал Фемиа. Поскольку я был представлен Фламинии как кандидат в республику литературы, эта женщина сочла своим долгом почтить меня собеседованием. Я нашел ее неприятной по внешности, тону, стилю и даже по ее голосу; она им не говорила, но, давая понять, что она — знаменитость в республике литературы, говорила со мной как с букашкой, она как бы диктовала истины и полагала, что имеет на это право в свои семьдесят лет перед мальчишкой двадцати пяти лет, который еще не обогатил ни одной библиотеки. Чтобы поддержать беседу, я заговорил об аббате Конти и, к слову, процитировал два стиха этого человека глубокого ума. Она поправила меня добродушно на слове scevra, означающего отделенный, которое я произнес со звуком «в» согласным. Она сказала, что нужно здесь произносить как гласный «u», и что мне не следует сердиться, получая этот урок в первый же день своего пребывания в Париже.
— Я хочу научиться, мадам, но не разучиться. Следует говорить scevra, а не sceura, потому что здесь синкопа к слову scévera .
— Еще неизвестно, кто из нас двоих ошибается.
— Вы, мадам, согласно Ариосто, который рифмует слово scevra со словом scévera.
Она хотела продолжить, но поскольку ее муж, человек восьмидесяти лет, сказал, что она ошибается, она промолчала и с этого времени говорила всем, что я лжец. Муж этой женщины, Луис Риккобони, по сценическому имени Лелио, был тем, кто привез итальянскую труппу в Париж в шестидесятые годы, на службе у герцога — регента. Я был знаком с его заслугами. Он был очень красивым мужчиной и заслуженно пользовался славой любимца публики, благодаря своему таланту и нравственному облику. На этом ужине главное мое внимание было сосредоточено на Сильвии, слава которой была на подъеме. Я нашел, что она заслуживала того, что о ней говорили. Ей было пятьдесят лет, у нее была элегантная фигура, благородные манеры, непринужденные, любезные, она была весела, тонка в рассуждениях, обходительна со всеми, полна ума без намека на претенциозность. В ее лице была загадка, она была интересна и нравилась всем, и при всем том нельзя было назвать ее красавицей; но также никто не осмелился бы сказать, что она некрасива. Невозможно было назвать ее ни красавицей, ни дурнушкой, потому что ее характерная внешность бросалась в глаза. Какая же она была? Красавица; но по законам и в пропорциях, неизвестных никому в мире, кроме тех, кто, ощутив, что вовлечен оккультными силами в ее любовные сети, имел смелость вглядеться в свое состояние и силу — понять его природу.
Эта актриса стала идолом всей Франции, и ее талант послужил опорой всех комедий, написанных для нее самыми великими авторами, и, прежде всего, Мариво. Без нее эти комедии не имели бы будущего. Невозможно найти актрису, способную ее заменить, и никогда ее не найдут, потому что такая актриса должна соединить в себе все стороны этого слишком сложного искусства театра, которыми Сильвия владела в совершенстве, — движение, голос, лицо, ум, осанку и понимание человеческого сердца. В ней невозможно было заметить искусственности, которая бы ее окружала и совершенствовала, в ней все было естественно.
Чтобы быть во всем уникальной, она добавила к тем качествам, о которых я сказал, еще одно, без которого, если бы его не было, она не стала бы менее славной как комедийная актриса. Ее нравственность была безупречна. Она хотела иметь друзей, но никогда не любовников, смеясь над преимуществами, которыми могла бы воспользоваться, но которые для себя считала достойными презрения. Поэтому она пользовалась респектабельным положением в обществе, в возрасте, в котором это могло бы показаться смешным и почти обидным для любой другой женщины ее положения. По этой причине многие дамы самого высокого ранга удостаивали ее не только протекции, но и дружбы. По этой причине никогда капризный парижский партер не осмеливался ее освистывать в роли, которая ей не удалась. По общему единодушному мнению Сильвия была женщиной, стоящей выше своего сословия.
Поскольку она не считала, что ее умное поведение может быть поставлено ей в заслугу, поступая так только из самолюбия, никакая гордыня, никакое чувство превосходства никогда не проявлялись в ней в ее отношениях с актрисами — своими товарищами, которые довольствовались тем, что блистали в свете ее таланта, не пытаясь прославиться своей добродетелью. Сильвия любила их всех и была любима всеми, она на публике воздавала им должное и хвалила их. Но она имела на это право: ей нечего было опасаться, ни одна не могла причинить ей малейшего вреда.
Природа отпустила ей еще десяток лет жизни. Она угасла в возрасте шестьидесяти лет, десятью годами позже того, как я с ней познакомился. Парижский климат оказывает такое воздействие на женщин-итальянок. Я видел ее за два года до ее смерти играющей роль Марианны в пьесе Мариво, где она, казалось, сама была в возрасте Марианны. Она умерла в моем присутствии, держа сына за руку и давая ему последние советы, за пять минут до кончины. Она была с почетом похоронена у церкви Св. Спасителя без всяких возражений со стороны кюре, который сказал, что ее профессия актрисы никогда не мешала ей быть христианкой.
Извините, читатель, за то, что я произнес в адрес Сильвии надгробное слово за десять лет до ее смерти. Когда я буду в том времени, я избавлю вас от этого.
Единственная дочь, главный объект ее нежности, сидела на этом ужине за столом возле нее. Ей было только девять лет. Весь поглощенный достоинствами матери, я не обращал никакого внимания на дочь. Это должно было прийти позже. Очень довольный этим первым вечером, я возвратился в мое жилище у м-м Кинзон, — таково было имя моей хозяйки.
Мадемуазель Кинзон при моем пробуждении зашла сказать, что снаружи стоит человек, который хочет предложить мне свои услуги в качестве слуги. Я увидел человека очень маленького роста. Это мне не понравилось, и я ему об этом сказал.
— Мой малый рост, мой принц, послужит вашей уверенности, что я не надену вашу одежду, чтобы пуститься в какую-то авантюру.
— Ваше имя?
— Такое, как вы захотите.
— Как? Я спрашиваю вас об имени, которое вы носите.
— Я не ношу никакого. Каждый хозяин, у которого я служу, дает мне имя, и у меня их было за всю жизнь более пятидесяти. Я буду зваться именем, которое вы мне дадите.
— Но, наконец, вы должны иметь собственное имя, семейное.
— Семейное? У меня никогда не было семьи. У меня было имя в юности, но за двадцать лет, что я в слугах и меняю каждый раз хозяина, я его забыл.
— Я назову вас Эспри[22].
— Вы оказываете мне честь.
— Возьмите: пойдите, разменяйте мне этот луи.
— Вот, пожалуйста.
— Я вижу, вы богаты.
— Весь к вашим услугам, месье.