Впрочем, ругают же его не только женщины-неудачницы бальзаковского возраста. В оппозиционной газете — только знай разбирай письма. Я думала, как много чужой боли обрушилось на меня. Иногда я ревела в туалете. А потом шла домой (на той работе я не должна была отсиживать с утра до вечера), — брала детей, мы шли гулять. «Неужто все твои? — спрашивали меня прохожие. — Ну, старший — точно не твой! Как он может быть твой?»
Мне кажется, с тех пор как я стала работать на заводе, я жутко постарела от недосыпа. У меня аллергия на недосып. И на толпу. И на нормированный рабочий день. Мне делается плохо, если я долго занимаюсь тем, что мне неинтересно. А у меня нет никакого интереса к технике. Но до сих пор нет-нет кто-то и спросит про моего старшего: «Неужто это — твой сын? Во сколько лет ты его родила?»
Должно быть, дело в том, что я довольно часто делаю то, что хочу. Мне нравится вместе решать школьные задачки или рисовать в альбомах у детей. Наши картинки висят на школьной выставке. Мне нравится бороться со старшим сыном — кто кого положит на лопатки. У него больше силы, чем у меня. Ему нужен отец. Вернется ли к нам отец? И каким он к нам вернется? Как отнесутся к нему дети? Как он себя поведет, найдя их выросшими, все понимающими? Лучше не думать. Лучше просто наслаждаться спокойствием. Тем, что мы вместе. Тем, что мы по вечерам читаем вслух, что я могу их всех обнять. Что я могу делать то, что хочу.
Мои рассказы — это тоже то, что я хочу.
Президент читал мои рассказы. Ему не понравилось. Там нет ни слова о родной республике. Действие любого может происходить в любом провинциальном городе, в любой российской области или республике-коробке.
Оказывается, президент читал русскоязычный альманах — там из моих рассказов было три. Остальное — переводные вещи местных маститых авторов. Их бы он не стал бы так ругать. Так что, наверно, это обо мне он так долго говорил недавно на собрании писателей. Я пошла туда, чтобы не ссориться с редактором альманаха. Даже чтобы печатали твои рассказы, приходится делать то, что ты не хочешь.
Писатели — это государственные люди, сказал на том собрании президент. Они должны писать о переменах, происходящих в нашей республике. О людях, которые работают на эти перемены. Произведения должны иметь общественную значимость, так он сказал. Вы только оглянитесь вокруг!
И дальше стал рассказывать, что изменилось за годы его президентства. И что такого нового построили в нашей республике. Например, перинатальный центр. Кто не знает, это — вроде роддома, только там все — супер.
Под его слова я вспомнила заметку в одной газете. Про то, что в перинатальном центре родился не то сотый, не то пятисотый младенец. И его со счастливой матерью при выписке встречали представители городской администрации, а детский ансамбль «Дружба» прямо на ступеньках спел песни о материнстве на разных языках.
А еще я вспомнила, как рожала своего младшего сына. Не в образцовом перинатальном центре. В ближайшем к нам роддоме. Сейчас-то уже все забылось. Но президент так долго говорил про новый перинатальный центр, что я волей-неволей вспомнила то, что не хотела вспоминать. Мой младший сын родился уже здесь, и уже без отца, после того, как я с двумя детьми и животом перебралась к родителям с Дальнего Востока. Там мои старшие тоже появились на свет в обычном городском роддоме, без изысков вроде всякой электроники. Теперь роды мне предстояли в третий раз. Я знала, как все происходит. Знала, как правильно дышать, как сделать, чтобы не было уж очень больно.
Этому всему надо учиться, как любой работе. Родить ребенка — это работа. Принимать роды — тоже работа. Любую работу надо делать спокойно. Желательно бы — максимально включив мозги. Естественно, что без истерики. Без крика.
К крику я готова не была.
Никто не верит, но на прежнем месте я не слышала, чтоб так орали.
Крик — это всегда унижение. Кричащий унижает себя, даже если одновременно он унижает кого-то еще… Орешь — значит согласен в глубине души, что ты унижен. А мамочки в этом роддоме были унижены, как я не знаю, кто еще — и унижение начиналось, как только за тобой захлопывалась дверь.
Интересно, там, в новом перинатальном центре, внутри тоже всех встречают с музыкой вместо обычных окриков?
Ну, повело его, нашего президента, — с этим перинатальным центром. Я знаю, как это может повести. Подсядешь на какую-нибудь тему — и никак не слезешь.
Просто ах, сколько внимания у нас к материнству.
И вдруг, как много лет назад, когда я первый раз увидела его по телевизору, мне пришло в голову: «Ведь он не врет!». Он искренен, он счастлив, что у нас снизилась материнская и детская смертность (Как, интересно, она снизилась? Может, опять привычные подтасовки?)
И тут мне отчего-то стало его жаль.
Я вдруг подумала: не знаешь ты, как у тебя в республике детей рожают.
Ты тратишь деньги на грандиозные проекты — и у тебя ничего не остается на доплату акушеркам, получающим копейки. А если б ты и смог повысить им зарплату — толку-то. Они уже развращены этой привычкой выжимать из рожениц деньги, продукты — кто больше. Красть передачи, красть молоко и сахар с кухни, красть все подряд. Они привыкли относиться к мамочкам, точно к беременным коровам, или как называются такие коровы. Все преступление этих женщин — в том, что они собрались произвести на свет детенышей. А это уже биология. Природа. Натурализм.
И ты лежишь в этом кромешном животном крике, как в гестапо (их что, не учат, как дышать?). И это, оказывается, верно, что при родах можно определить национальность женщины. Кто-то рядом со мной орет «мама» по-русски, а кто-то нет. Прямо как в «17 мгновений весны»! Я-то думала, история радистки Кэт — художественный домысел.
А после вдруг оказывается, что орать нужно, и как можно громче. Иначе никто не подойдет, когда ты чувствуешь, что твой ребенок вот-вот появится на свет.
И, видя, что никто не реагирует на мои призывы, я уже ору во все горло — матом. Как хорошо, что есть на свете мат!
Передо мной возникает женщина в белом халате, чтоб сказать:
— У нас тут матом не ругаются.
Лениво она осматривает меня, лениво поворачивается к двери:
— Галь! В родзал не успеваем, иди сюда. Роды принимать будем.
И, поворачиваясь ко мне:
— Чего ревешь? У тебя все равно недоношенный. Он тебе нужен такой?
Ты что, мой президент, куда-то денешь всех этих людей и наймешь вместо них каких-то новеньких, хороших?
А может, к лучшему, что ты ничего этого не знаешь? Баба, она, говорят, многое стерпит, а мужика может и инфаркт хватить.
Он говорит, что добивался возможности построить перинатальный центр из любви к родному народу. Во мне велика потребность в любви, говорит он. И я хочу, чтобы все, что вы делали, вы делали бы только от любви, дорогие писатели (ага, президент вернулся к писателям).
У меня мурашки по коже. Он выглядит совершенно беззащитным. Он искренен — разве можно быть таким искренним перед полным залом? Сколько у нас в республике писателей! Интересно, что они все такого написали?
Он говорит, что хотел бы, чтобы всеми писателями двигала любовь. Чтобы они с любовью описывали все перемены. И тех людей, кто на эти перемены сейчас работает.
По-моему, он путает любовь и лесть. Он окружил себя льстецами. Республиканские газеты соревнуются, кто лучше похвалит президента. А он говорит, что еще никто не описал его деяния с душой. Как так? Тебе все мало? Почему ты так любишь лесть, мой президент? Мужчины любят лесть. Им надо, чтобы их хвалили. Чтобы закрывали глаза на их ошибки. Никаких упреков. В идеале — чтобы все упреки можно было взять и запретить. Закрыть оппозиционные газеты… Прийти во власть — что может быть лучше для мужчины? Президент — самая мужская профессия. Она позволяет, наконец, делать, что хочешь. Быть собой — таким, какой ты есть.
Какая женская профессия позволила бы мне делать то, что я хочу? Какая из профессий — самая женская? Конечно, не редактор многотиражки. И не чиновник из правительства Республики. Разве уютно было бы мне на месте той правительственной дамы, сопровождающей его везде и всюду. Ах, мы так много делаем для вас! Надо ценить сделанное президентом. Надо платить за добро добром. Напишите о президенте так, чтоб это было в самом деле талантливо!
Написать о президенте? — думала я по дороге домой. — Вот это мысль! Впрочем, знаю ли я его достаточно, чтобы о нем писать? Так, видела несколько раз. Интересно, с чего бы я начала? Должно быть, с того, как вот однажды стою в толпе на вымощенной стальными плитами площадке у входа в сборочный корпус.
Стою. Вдруг слышу голос:
— Вот он я! Девочки, журналистки, налетай! Смотрите, какой я открытый, доступный! Где вы? Я хочу дать интервью! Смотрите, я здесь!
Думаю — кто там орет над ухом?
Оборачиваюсь — наш президент.
А дальше я уже пишу и не могу остановиться.