Рыцарь в золотых доспехах
Не был ли король Артур?
Или тот храбрец в зеленой
Переливчатой кольчуге,
Схож с огромною лягушкой,-
Не был ли Ожье Датчанин?
Были там герои мысли
И поэты -- был наш Вольфганг.
Я узнал его по блеску
Жизнерадостного взора.
Проклят темным Генгстенбергом,
Он в гробу лежать не может
И с язычниками снова
Правит буйный праздник жизни.
По приветливой улыбке
Мною узнан был и Вильям,
Тот, на ком лежит проклятье
Пуритан, -- и этот грешник
Осужден с воздушным сонмом
На коне скакать ночами.
А вдогонку трясся кто-то
На осле, -- святое небо! -
В колпаке ночном, в халате,
С богомольно-постной миной,
Благочестие во взорах -
Это старый друг Франц Горн!
Лишь за то, что бедный малый
Комментировал Шекспира,
Должен он и мертвый мчаться
Вслед за ним в глухую полночь.
Тихий Франц! Он должен мчаться,
Тот, кто шаг ступить боялся,
Кто отважно подвизался
Только в сплетнях да в молитвах.
Старых дев, что услаждали
Мир его души смиренной,
Не повергнет ли в смятенье
Весть о том, что Франц -- охотник!
Вот, пустив коня галопом,
Смотрит вниз великий Вильям
И смеется над испугом
Комментатора-бедняги.
Бледный, к обмороку близкий,
За седло держась от страха,
Он и мертвый, как при жизни,
Верно следует поэту.
В небывалой кавалькаде
Я и дам немало видел,
Видел нимф, красавиц юных,
Буйно мчавшихся верхом.
Все мифологично голы,-
Только волосы густые,
Золотым плащом спадая,
Наготу их прикрывали.
Гордо выпрямившись в седлах,
Глядя смело и надменно,
Все в венках из винограда,
Девы тирсами махали.
Дальше, сидя в дамских седлах,
Мчались рыцарские дамы,
В платьях, наглухо закрытых,
С соколами на руках.
Вслед за ними пародийно,
На одрах, на тощих клячах,
Ехал сброд из разных женщин,
Балаганно расфранченных.
Лица были очень милы,
Но, клянусь, довольно наглы,-
Похотливо зазывали
Разрумяненные щеки.
О, как все здесь ликовало -
Вой рогов и звонкий хохот,
Свист бичей, и рев, и крики,
Лай собак, и ржанье коней!
ГЛАВА XIX
Но в средине кавалькады
Три красавицы летели;
Я вовеки не забуду
Тот трилистник красоты.
И одну узнал я сразу:
Лунный серп венчал ей кудри,
Мчалась гордым изваяньем
Величавая богиня.
Чуть прикрытые, белели,
Точно мрамор, грудь и бедра.
Их лаская сладострастно,
Лунный свет играл на теле.
В блеске факелов как мрамор
Бледен был и лик богини.
Ужасала неподвижность
Благородно-строгих черт.
Лишь в глазах пылал, как в гор!
Пламень сладостный и страшный,
Полыхал, сердца ввергая
В ослепление и в гибель.
Как Диана изменилась -
Та, кто псами затравила
Актеона в исступленье
Целомудренного гнева!
В этом обществе галантном,
Искупая грех старинный,
Ныне призраком полночным
Мчится дочь земной юдоли.
Поздно, но и тем страшнее
В ней проснулось сладострастье,
И в глазах ее пылает
Ненасытный адский пламень.
Жаль ей, что теряла время:
Пол мужской был встарь красивей;
И количеством богиня
Хочет качество восполнить.
Рядом с ней другая мчалась,
Но не строгостью античной -
Кельтской прелестью дышала
Красота ее лица.
То была -- узнал я сразу -
Фея Севера, Абунда:
Та же нежная улыбка,
Тот же смех, веселый, звонкий.
Щеки розовы и свежи,
Будто мастер Грез писал их;
Рот -- сердечком, чуть открытый,
Ослепительные зубы.
Ветерок, ночной повеса,
Голубой играл сорочкой.
Плеч подобных не видал я
Даже в лучших сновиденьях.
Я в окно готов был прыгнуть,
Чтоб расцеловать красотку,-
Правда, мне пришлось бы плохо,
Ибо я сломал бы шею.
Ах, она б лишь рассмеялась,
Если б в пропасть, обезумев,
Я у ног ее свалился.